Иногда, мне сдается, тебя я встречаю…

Ему не повезло с женой.

Как оказалось потом.

А сначала, с самого начала, сероглазая, белокожая и ласковая, она поднималась по утрам раньше него, чтобы успеть заварить ромашковый чай и сварить кашу.

Да, именно ромашковый чай и кашу, потому что больше ничего пить и есть утром он не мог по причине недавно перенесенного гастрита.

Странно, но именно эту кашу он вспоминал чаще всего. Когда принес ей охапку полевых цветов, а она выкинула их на помойку.

Когда вернулся поздно вечером домой, потому что вот уже месяц «калымил» на стройке, чтобы купить ей на день рождения золотой браслет, а она бросила в него подвернувшуюся под руку тяжелую бронзовую статуэтку: возвращайся к своим проституткам!

Когда ночью, отшвырнув от себя его руки, завыла как волчица: ненавижу, чтоб ты провалился, не прикасайся ко мне никогда…

Далась тебе эта каша, осторожно сказала сестра, присев на краешек больничной кровати, да возьми ты себя в руки, совсем с ума сошел из-за такой идиотки вены резать!

Он промолчал. Разве объяснишь другому человеку, хоть и сестра родная, что именно эта каша и была для него ее любовью к нему. Ведь только от наличия любви можно переносить запах молока и риса, который, в принципе, с детства не переносишь?!

Разве объяснишь чужому человеку, хоть и сестра родная, что сам понимаешь лучше некуда: ноги надо уносить, рвать однозначно и бесповоротно, потому как невозможно скрывать любовь там, где она есть, и тебя, конечно, не то что не любят, а просто ненавидят это ж ясно, куда яснее. И жизнь давно похожа на кошмар и чистой воды садомазохизм, но как представишь, что больше никогда, никогда не увидишь, что уйдет и будет где-то жить, и смеяться! Нет, нет, не выдержать! Какой угодно ценой лишь бы рядом, рядом!

Он не мог объяснить, когда и почему она стала ненавидеть его.

Он не мог вспомнить начала.

Потом ему казалось, что так было всегда: подружки, у которых она пропадала с утра до вечера, а он сам варил себе на скорую руку картошку и мыл посуду, киснувшую в раковине сутки.

Стоящие наготове чемоданы: не нравится ухожу к маме, сто лет ты мне не нужен.

Он не мог понять, в чем виноват. Это ведь только принято считать, что обязательно виноваты оба. Но в жизни случается и иначе: можно быть без вины виноватым. Просто потому, что ты это ты. А не кто-то другой.

И когда молоденькая медсестра сняла повязку с его залатанной врачами руки, он понял, что если и жить дальше, то без нее.

Чтобы выжить.

Ей не повезло с мужем.

Как оказалось потом.

А сначала, с самого начала, ей так нравилось, что на этого высокого голубоглазого блондина оглядываются многие женщины на улице, а он вот предпочел всем именно ее. И было приятно видеть, как нежно и ласково смотрит он на нее по утрам, как блестят его глаза, когда возвращается домой.

Она не могла объяснить, когда и почему стала ненавидеть его.

Она не могла вспомнить начала.

Потом ей казалось, что так было всегда: тошнотворные объятия, от которых выворачивало, чужой и неприятный запах, вечно ноющий голос и вопросительный взгляд: что-то не так, дорогая? Ты устала? У тебя плохое настроение?

Что ты привязалась к мужику, спрашивала старшая сестра, чем он тебе плох? Не пьет, не гуляет, в тебе души не чает, красавец вон какой, любая позавидует!

Она молчала. Ну как объяснить другому человеку, хоть и сестра родная, что постылее его нет на всем белом свете, а почему — сама не знаешь.

Она надолго пропадала из дома, ничего не объясняя, часами сидела у знакомых и подруг, уходила спать в другую комнату, прислушиваясь к тому, как он ворочается на кровати, в любую секунду готовая дать отпор, может, даже закричать, если что, а как-то даже утюгом замахнулась, когда он осторожно подошел сзади и поцеловал в затылок.

Возвращаться к отчиму и матери в крошечную двухкомнатную квартирку не хотелось. Она ждала, надеялась, что кончится у него терпение и он уйдет, оставив квартиру ей. Он же гордый и благородный, ну сколько можно терпеть жену, которая давно не жена по всем статьям и параметрам?!

Не выдержала она. Закрыла входную дверь на ключ, включила газ. Шум поднял сосед, вышедший в коридор покурить.

Когда она пришла в себя, сразу увидела на больничной тумбочке букет чайных роз и клубнику. Сладкий ягодно-цветочный запах вызвал тошноту и рвоту. Уберите, уберите это отсюда, кричала она испуганной медсестре. Вскочила с постели сама, вырвав капельницу, кинулась к окну, разбила руками стекло, вышвырнув ненавистные его запахи. Сбежались доктора, скрутили, забинтовали кровоточащие руки, ловко сделали укол. Проваливаясь в небытие, она подумала: так жить нельзя. Нужно уходить самой.

Чтобы выжить.

Он ушел от жены, оставив ей квартиру. Через год встретил ее на улице счастливую и смеющуюся, в обнимку с рыжим толстяком, сальная ладонь которого лежала чуть ниже ее поясницы.

Она ушла от мужа, сняв квартиру в доме под снос, что на окраине города. Через год встретила его на улице под руку с крашеной теткой, глядевшей ему в глаза с обожанием и преклонением.

Они познакомились на вечеринке у общих знакомых через четыре года.

Она к тому времени с трудом верила в то, что сумела выдержать пять лет кошмара с нелюбимым и нежеланным.

Он к тому времени с трудом верил в то, что три года провел рядом с женщиной, которая ненавидела его каждой клеточкой своего тела.

По случаю дня рождения хозяйки дома выпили немало.

У нее приятно кружилась голова от необъяснимого ощущения счастья, собственной молодости и привлекательности, поэтому она сама не поняла, как оказалась в темном саду с мужчиной, целовавшим ее в губы.

Она сто лет не целовалась в губы.

И это было приятно.

Стол ломился от выпивки и закуски. Он чувствовал себя легко и свободно, все, что когда-то болело и саднило, почти отпустило и ушло. Казалось, завтра все изменится в какую-то совершенно потрясающе счастливую сторону. Поэтому он сам не понял, как оказался в темном саду с молодой привлекательной женщиной, целовавшей его в губы.

Он сто лет не целовался в губы.

И это было приятно.

Хозяева дома, люди далеко не консервативные, богемные и раскованные по причине принадлежности к творческой среде, свободные в мыслях и поступках, постелили им в комнате для гостей, на одном диване. Он целовал белеющую в темноте грудь, чувствуя забытое предощущение удовольствия. Коснулся рукой бедра, взглянул в запрокинутое женское лицо и вдруг — словно кожу с живого содрали: господи, что я тут делаю, ведь я ее совсем не знаю, ведь у меня это уже было: близость с чужой…

Он молча отвернулся к стене, тихо сказал: спи. Спи.

Она долго думала, обидеться или нет, пыталась понять, что же в ней, как в женщине, не так, коли он запросто и без всяких объяснений взял и бросил ее…И сама не заметила, как уснула.

Проснулась почти на рассвете.

Где-то за стеной, приглушенно и мягко, звучала музыка.

Она прислушалась: два голоса мужской и женский, словно на последнем вздохе, словно на исходе сердца, грусти и надежды, пели: «Иногда… иногда, мне сдается, тебя я встречаю, в вихре жизни безумной, в разгаре людской суеты, жду тебя, и зову, все движенья твои замечаю…»

Она, укутавшись в одеяло, лежала на просторном диване одна. И вдруг заплакала. И так ей захотелось быть и любимой, и желанной, и что же это за жизнь такая собачья все какие-то разовые мужики, с которыми ничего не получается. Она плакала, за окном чужого дома просыпалось новое, холодное, дождливое майское утро.

Она поднялась, тихонько открыла дверь на кухню хоть чаю выпить, раз не спится.

На кухне за столом сидел он, сжимая в сильных руках бокал.

Они долго смотрели друг на друга.

Он в ее заплаканные глаза.

Она на его слегка тронутые сединой виски.

Садись, сказал он ей, я сейчас налью тебе чаю. Ты какой любишь?

Ромашковый, ответила она. Я люблю ромашковый чай.

Вот и хорошо, улыбнулся он.

Ветер, смешанный с предутренним дождем, в котором будто растворили мед, плакал и стучался в стекла.

По прогнозу, обещанному синоптиками, в течение ближайших трех-четырех дней должны были пройти теплые ливни, характерные для лета…

Светлана Фельде