Однажды писатель Евгений Клюев, сказки которого в Королевстве Дания сравнивают с андерсеновскими, написал роман. Он назывался «Книга теней» и был опубликован в журнале «Постскриптум». «Книгу теней» выдвинули на премию Букера.
Евгений Клюев окончил филфак Тверского госуниверситета и аспирантуру факультета журналистики МГУ, занимался журналистской и преподавательской работой, выпустил несколько художественных книг и учебников по лингвистике. Пять лет был деканом факультета журналистики Университета Российской академии образования (УРАО), который благополучно существует до сих пор и в который раз в год он приезжает читать лекции. В Дании Евгений Клюев живет с 2000 года. Он выучил датский и свободно владеет им, правда, с небольшим немецким акцентом (первый иностранный — немецкий), из-за чего многие признают в нем немца, но никак не русского.
Если вам случайно, вдруг еще незнакомо имя Евгения Клюева, то вот коротко на тему, что о нем говорят и пишут: «Познакомиться с по-настоящему интересным человеком в несовершенном нашем мире, переполненном тенями и отражениями, практически невозможно таких людей слишком мало, и они, как правило, не спешат открывать общественные приемные во всех городах мира. Хорошо, что у нас остается в запасе старинный, дедовский еще, патентованный способ прикоснуться к мыслям и чувствам таких уникумов их книги.
Книги Евгения Клюева не похожи одна на другую по форме и содержанию, единственное, что их объединяет это уютная атмосфера, располагающая к доверительному общению, но при этом не допускающая фамильярности. Автор вот он, перед нами, говорит спокойно, чуть насмешливо, попивает кофе, трубку покуривает, покачивает ногой в такт словам. И при этом не заглядывает в глаза, не пытается пальцами залезть к читателю прямо в душу. Благодаря такой сдержанной, чуть отстраненной, позиции, автор снискал уважение и любовь людей, привыкших мыслить самостоятельно, без оглядки на авторитеты.
Евгений Клюев по профессии лингвист и этим ничего не сказано. Обычно человек, знающий о буквах, словах и предложениях все или почти все, теряет к ним всякий интерес: его книги только кажутся живыми, и то лишь на первый взгляд, потому что за колоннами выверенных фраз не видно ничего, кроме отстраненного любования собственной техничностью.
Евгению Клюеву удалось сохранить в своей душе искренний интерес к тому, что он пишет, он вовсю наслаждается сюжетом, каждым его поворотом, каждым виражом, он позволяет героям самовольничать и диктовать себе условия, потому что они, герои эти, совсем живые, настоящие, такие настоящие, что автор и сам, залюбовавшись ими, то и дело появляется на страницах своих книг, чтобы принять участие в игре, он морочит порой голову не столько читателю, сколько самому себе, он живет в своих книгах, а не играет в солдатики, переставляя с места на место стройные шеренги одинаковых букв…»
Евгений Клюев один из самых неординарных сегодняшних русскоязычных писателей, автор нашумевших романов, живущий в Дании герой этого интервью…
— Евгений Васильевич, расскажите, если можно, о причинах вашей эмиграции в Данию.
— У меня не было эмиграции как осознанной стратегии, а стало быть, и причин для эмиграции не было. У меня был и остается интерес к другим странам и в Данию я приехал просто в гости. Вообще говоря, я ведь так и не считаю себя эмигрантом и очень не уверен в том, что когда-нибудь мне понадобится эта характеристика. Для себя я решил, что нахожусь в долгом путешествии.
— Когда вы почувствовали, что привыкли к этой стране?
— Я, видимо, не привыкаю к странам. У меня не было привычки к России не возникает и привычки к Дании судя, во всяком случае, по тому, что я не переставал и не перестаю удивляться происходящему вокруг меня. Тем, собственно, и живу.
— Что вам больше всего симпатично в местных жителях?
— Пожалуй, именно отсутствие в них на мой взгляд каких-либо сильно бросающихся в глаза местных признаков, заставляющих приезжего подстраиваться под определенную форму поведения. Я живу в том же европейском пространстве, что и прежде, и от меня, слава богу, не требуется внутренней трансформации.
— Ощущаете ли вы так называемую разницу в менталитетах?
— Пожалуй, нет. Иногда я ощущаю разницу в приоритетах, но эта разница едва ли обусловлена национально, скорее всего, она представляет собой результат сознательного выбора предпочтений на данном этапе исторического развития страны.
— Что такое, по-вашему, «русский менталитет»?
— Я стараюсь не пользоваться категорией «менталитет» вообще, поскольку не очень хорошо представляю себе ее смысловые границы. Если вы спрашиваете меня о том, что отличает русского от не-русского, то я, наверное, скажу так: то же, что отличает, например, француза от китайца или туркмена от гренландца, исторический опыт. Иными словами, некий специфический объем исторической памяти. В памяти русского человека заложены, скажем, принятие христианства, татаро-монгольское иго, последующие войны и революции все то, через что не выпало счастья/несчастья пройти каждому народу и что, в конце концов, сформировало особый в данном случае русский способ приспособления к действительности.
А именно способ приспособления к действительности, как мне кажется, и отличает разные народы друг от друга. Впрочем, о принципиальных отличиях здесь речи идти не может. Я никогда не взялся бы характеризовать один народ как, допустим, «идеалистический», «альтруистичный», «интеллектуальный», а другой как «практический», «эгоистичный», «поверхностный» и т.п. Ни один народ на протяжении всего времени своего становления не существовал настолько изолированно, чтобы развить в себе какие-то совсем крайние признаки, отсюда и так называемая общность базальных национальных черт. Что касается отличий, то я бы назвал их весьма и весьма тонкими градациями одних и тех же признаков «человеческой расы», описание которых требует невероятной осторожности, поскольку тут уж приходится держать в руках просто аптекарские весы. Среднестатистический русский (а есть ли такой?) на этих весах окажется чуть более эмоциональным по сравнению с датчанином или немцем, с одной стороны, но зато чуть менее честным с другой. Но, к счастью, я не аптекарь.
— Как вы относитесь к такой идее, что наш мир это как бы отражение другого реального мира, прекрасного и чистого. А творческие люди просто умеют видеть и подчеркивать «лучики» того мира, которые пробиваются к нам?
— Как к одной из самых старых разновидностей романтического описания отношений между искусством и жизнью. За описанием этим стоит представление об искусстве как форме деятельности, направленной на изменение «исправление» жизни, на приведение ее в соответствие с «должным». Но, вообще говоря, определять «должное» есть задача властей, а не искусства. Их же, властей, обязанность применять исправительно-карательные меры по отношению к тем, кто не ориентируется на «должное».
Что касается искусства, то ему подобные обязанности приписывать просто опасно, хотя искусствоведы, увы, именно так часто и поступали. Это как раз благодаря им искусство стало рассматриваться в качестве своего рода «нормативной реальности»: делай так, как учит искусство, и будешь прав. Мало какая из человеческих мыслей принесла людям больше несчастий Да и сам по себе взгляд на искусство как на отражение того мира оставляет не слишком много иллюзий по поводу мира этого в то время как мне, вообще говоря, хотелось бы оставить за собой право формировать мир, в котором я живу. И тут я, поверьте, делаю все возможное, чтобы мир вокруг меня был «прекрасным и чистым». Думаю, что так же поступают и другие.
— У какого писателя больше шансов остаться в литературе? Имею в виду, что есть ведь прецеденты, когда в литературе прошлых веков сверхпопулярные, но неглубокие писатели быстро исчезали, хотя в свое время ярко светились…
— Я, видимо, не возьмусь рассуждать о механизмах писательской популярности ни среди современников, ни среди потомков. И не возьмусь прежде всего потому, что так же мало доверяю вкусу первых, как и вкусу последних: быть потомком не означает для меня непременно иметь более совершенный литературный вкус. Поэтому я, кстати, не уверен и в том, что «остается в литературе» всегда самое лучшее, иначе, например, не было бы такого понятия, как «неведомый шедевр». Но в любом случае я полагаю, что тем, кто пишет, задумываться о подобных вещах ни к чему как ни к чему и радоваться собственной популярности или сокрушаться по поводу отсутствия таковой. Первое означало бы для меня попасть в рабство к собственному «успеху», второе в рабство к собственной «непризнанности» ну, и отныне не столько писать, сколько соответствовать отведенной тебе роли. Что касается меня самого, то мне вполне и вполне хватает время от времени возникающего у читателей интереса к написанному мной, а вот «останется» ли оно в литературе видите ли, я даже не знаю, хочу ли я, чтобы осталось. Когда дзэнские монахи навсегда сметают маленькими метелочками только что выложенный ими ковер из цветного песка, дабы показать бренность всего существующего, это ведь тоже позиция.
— Утверждается, что на писателя нельзя выучить…
— Выучить, по-моему, можно на кого угодно и в каждой стране существует что-нибудь вроде литературных курсов. Другое дело, что никакой диплом сам по себе не гарантирует высокого уровня владения соответствующими профессиональными качествами. В этом смысле плохой врач и плохой писатель одинаково унылые явления. Впрочем первое, опаснее второго хотя бы потому, что встреча между плохим врачом и плохим писателем явно не имеет перспектив закончиться в пользу второго.
— Каковы ваши литературные приоритеты?
— В зависимости от того, что понимать под приоритетами. Если это те имена, на которые я ориентируюсь, то наверное, их нет. Я никогда не ставил перед собой задачи «писать как N», да оно и невозможно. Если же вы имеете в виду писателей, чьи книги я предпочитаю книгам других, то это те писатели, которых я время от времени перечитываю по третьему, четвертому, пятому разу. Их не так много: Лесков, Платонов, Булгаков, Бабель просто чтобы обозначить направление моих литературных пристрастий. Иными словами, писатели, сама языковая фактура книг которых дает мне возможность «забыть» о том, что передо мной уже читанный-перечитанный текст. И тут уж я иду по тексту совсем медленно испытывая радость от встречи с каждым речевым оборотом, который я проглядел при последнем прочтении.
— Многие в эмиграции начинают писать. Поэзию, прозу. Как вы считаете, в чем причина этого массового стихотворчества и писательства…
— Может быть, в потребности как-то «красиво закончить» свое пребывание в прежнем пространстве жизни: ведь понятно, что, эмигрируя, некоторые тем самым подводят черту под своим «российским прошлым» Наверное, отсюда и желание как-то обобщить полученный ранее опыт. Есть люди, которые начинают писать в старости, есть и такие, кто начинает писать после только что пережитого сильного потрясения это, по-моему, явления одного и того же порядка. И объясняются они (хотя, конечно, только отчасти) желанием вербализировать впечатления, которым вдруг приписывается новая ценность. Ну, и что же, это ни в коем случае не предосудительная мотивировка.
— Есть ли для вас такое понятие как литература эмиграции?
— Этим понятием я не пользуюсь: может быть, потому, что однажды слишком буквально понял прустовское «с писателем следует быть знакомым только по его произведениям». Когда я читаю книгу, мне обычно не требуется никаких сведений извне в частности, безразлично и то, где живет писатель: в Вологде или в Санкт-Петербурге, в Канаде или в России, на качестве книги как таковой это не может сказываться. Другое дело, что есть писатели, превращающие собственную эмиграцию в главную тему своего творчества Тогда мне этого обычно многовато: все равно как читать романы о сапожном мастерстве, написанные сапожником.
— Как вы определяете литературное мастерство?
— Я его не определяю, видя его как одну из «неуловимостей» искусства. Да и право определять такие категории у меня не обязательно должно быть: его, это право, надо очень и очень заслужить. Не думаю, что я уже заслужил.
— Сегодня как статус писателя, так и статус творческого человека вообще упал до нищенского уровня, зато статус чиновника (включая денежное вознаграждение за службу) вознесен до уровня феодала. Как вы считаете, в чем причина этого?
— Я не уверен, что сегодняшнее положение дел так уж сильно отличается от вчерашнего и позавчерашнего. Социальный статус человека всегда был и остается прямой производной от его экономической состоятельности: социум не любит нищих. Но так ли уж часто в человеческой истории художник имел высокий социальный статус? Крайне редко, в то время как чиновники всегда. Необходимое условие для получения высокого социального статуса быть выразителем господствующей политической доктрины, что, кстати, обычно влечет за собой материальное поощрение: только в эту сторону данный механизм и работает. Но в этой стороне от художника в художнике, как правило, остается уже не так много. В том-то, как все мы хорошо помним, и была трагедия так называемых придворных поэтов, писателей, музыкантов, живописцев но речь у нас, как я понимаю, не о них.
— Как вы считаете, личность творца и его творчество они обычно гармонируют, или наоборот?
— Не знаю, может ли вопрос быть поставлен таким образом: слишком уж в разных системах координат следует искать повседневное «я» писателя, с одной стороны, и его художественное «я» — с другой. Отношения между этими двумя «я» напоминают отношения между актером и ролью, но, не углубляясь в данную аналогию, я просто позволю себе сослаться на новеллу Борхеса «Два Борхеса», заканчивающуюся, как известно, признанием: «Я не знаю, кто из нас двоих пишет эти строки».
— Ваша книга «Между двух стульев» — пожалуй, самая известная книга. Интересна она уже тем, что ее никогда не хватает поэтому она постоянно переиздается. Кажется ну все уже, напечатали издатели нужное количество «стульев», можно не беспокоиться ан нет. Снова и снова появляются те, кому не хватило книг причем всякий раз это новые люди. Книга эта повествует о злоключениях молодого человека по имени Петропавел, прямо из своей комнаты отправляющегося гулять по Чаще всего. В Чаще всего, как в Зазеркалье, все совсем не так, как в жизни чего только одна Смежная Королева стоит — но именно там, пообщавшись с дюжиной удивительных существ и узнав всю правду о знакомых с детства сказках, главному герою предстоит понять то, что он не в силах осознать в реальности. Когда вы почувствовали себя… знаменитым?
— Видимо, я не помню: чувство это, скорее всего, не было ни острым, ни мгновенным если вообще было. Потому что обо всем таком я время от времени читаю в газетах и журналах или слышу от моих друзей и знакомых, но и тогда мне кажется, что это не обо мне.
— Как выглядит ваш обычный день в Дании?
— С девяти до трех на работе, дома около четырех-пяти (в зависимости от того, сразу ли отправляюсь домой или заезжаю куда-то), ну и если нет каких-нибудь срочных дел остаток дня за компьютером, с перерывами на прогулки (это когда надо всерьез о чем-нибудь думать: иначе чем на ходу не умею), на чтение и на телевизор (обязательно новости, в девять часов, и, если повезет хороший фильм, что, кстати, очень большая редкость).
— Простите за нескромный вопрос: чем вы зарабатываете на жизнь?
— К счастью, не литературой (этого я не делал никогда), а как вы бы, наверное, определили это «чиновничеством»: я отвечаю за все административные аспекты обучения иностранцев датскому языку при муниципалитете Баллерупа, место моей работы Лингвистический центр.
— Самая фарсовая ситуация, случившаяся с вами в эмиграции?
— Видимо, все-таки сам факт того, что ко мне относятся как к человеку, находящемуся в эмиграции!
— Самая грустная?
— Думаю, что та же.
— Считаете ли вы вашу эмиграцию успешной?
— Понимать бы мне еще, что такое «успешная эмиграция»!.. Должно быть, успешной надо считать такую, при которой человек чувствует себя эмигрантом. Я не чувствую ergo: моя эмиграция не успешная и тут я улыбнусь.
— Есть выражение: мы не эмиграция, мы русские, выехавшие за границу. Ваш комментарий?
— Создание антонимичности на пустом месте: «русский» и «эмигрант» понятия не противопоставленные. Эмигранты то есть люди, уехавшие и уезжающие из России по убеждению и с конкретной целью: поменять ее на другую страну, составляют среди русских ничуть не меньший процент, чем среди представителей других национальностей. Но есть и люди, чей отъезд никак не связан ни с убеждениями, ни с обозначенной только что целью: это в основном поколение тех, кто воспользовался предоставленной 90-ми годами свободой перемещения и отправился по свету либо побродить по разным странам, либо в ответ на предложение интересной работы, либо зачем-нибудь еще Тогда отъезд в другую страну не воспринимался уже как «эмиграция», поскольку не предполагал «прощания навсегда».
— В одном материале о вас написано: «Евгений Васильевич Клюев писатель, переводчик, поэт, преподаватель, драматург, доктор филологических наук, ученый-лингвист феноменальное явление в российской литературе. Его знаменитые сказки входят в школьные учебники, а искрометная книга абсурда «Между двух стульев» год за годом занимает верхушки рейтингов крупнейших электронных библиотек, переиздавалась несколько раз и раскупалась в считанные дни. Держась в стороне от литературной шумихи, никоим образом не продвигая свои книги, уехав даже из России в Данию заниматься социальной и научной работой, Клюев получает круглосуточные овации от благодарных читателей всех возрастов. Может быть, потому, что Клюев не совсем пишет, Клюев играет. С героями, с читателем, с самим собой и, главное, со Словом». Вы играете? Что для вас эта игра?
— В известном смысле известном, например, культурологам и социопсихологам все мы играем. Но только в этом смысле я и играю. И мне весьма и весьма отрадно, что в качестве заголовка для интервью со мной журнал «Русский репортер» выбрал из всего, что я наговорил, не абы какую фразу, а очень значимое для меня признание: «В литературе все смертельно серьезно». Даже несмотря на то, что акцент в этом интервью сделан прежде всего на абсурд как одну из моих литературных координат.
— Каков круг ваших читателей в Дании?
— Это в основном дети, для которых три года назад здесь был издан сборник сказок под названием «Истории на ночь» на датском и немецком, поскольку издание рассчитано на двуязычных детей, живущих по обеим сторонам границы: в Дании и в Германии. Что касается моих русскоязычных читателей тут, то их, вероятно, совсем мало: я всегда предпочитал не особенно широко распространяться о «литературной составляющей» моей жизни, поскольку не очень совсем мягко говоря люблю всякого рода публичность. А Дания, слава богу, дает возможность выбрать ту форму социального поведения, которая предпочтительна для тебя.
Светлана Фельде
11/01/08
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
