В институте, на литфаке, нам читала «русский фольклор» доктор филологии, профессор, позже – член-корреспондент АН КазССР Нина Сергеевна Смирнова. Эффектно, классно читала. Я и поныне помню её блистательные лекции, уйму русских былин, лирических сказов, частушек.

Представление о казахском фольклоре я получил в ауле, в казахской школе, в повседневной среде. Были в ауле люди, которые наизусть читали героические дастаны, лиро-эпические поэмы, сказы, киссы; на всех тоях-свадьбах, шильдеханах-родинах – звучали народные песни, пословицы, поговорки, мудрые вековые назидания.
Душа «немыс-бала» с Волги жадно впитывала всё это.

Но до слёз, до спазмов в груди, до сухого комка в горле волновали меня немецкие народные песни, неведомо с каких времён сохранившиеся в памяти немцев-переселенцев, прибывших в Россию при кайзерин Екатерине Второй. Их временами пела моя черноглазая мама под немудрёный гитарный перебор или под аккомпанемент отцовской скрипки. Отец красиво вторил маме, искусно вплетал в её трепетное пение свой негромкий голос.

Мы были единственные спецпереселенцы в убогом казахском ауле на берегу Есиль-реки. Родители были молодыми, они жутко тосковали по родному краю в Поволжье, видели во сне родной Мангейм, ближние поселения, ухоженные сёла, город Энгельс, Лётную школу, в которой служил отец, волжский простор, уютную, благодатную автономную республику поволжских немцев, которую державной волей распустили в одночасье на исходе августа 1941 года.

Тягостными зимними вечерами, когда в вечно дымящей печурке потрескивали, шипели промёрзшие берёзовые поленья, а за окном на все лады завывал буран, навевая сугробы по самую крышу, когда стонали-вздыхали бревенчатые стены медпункта, в пристройке-закутке при подслеповатой лампе-семилинейке родители затягивали старинные немецкие песни. Я обычно сидел возле печки, как озябший воробышек, в маминой вязаной кофточке, и слушал, слушал, слушал, с трудом сдерживая слёзы от восторга, умиления и безудержной жалости к родителям, к себе и ко всем несчастным соплеменникам, привезённым в глухую казахскую степь в скорбных товарных вагонах – в горести, в печали, недоумении и слезах.

Эти простые до наивности напевы с такими доступными и понятными словами томили душу, ласкали и утешали сердце, пронизывали всё моё мальчишечье существо.
Что это были за песни? Назову по памяти лишь некоторые: «Müde kehrt ein Wandersmann zurück» («Усталый путник возвращается домой»), «Du, du liegst mir in Herzen» («Ты, ты один в моём сердце»), «Heidenröslein» («Луговая розочка»), «Schön ist die Jugend» («Прекрасная молодость»), «Lüstig ist das Zigeunerleben» («Весела жизнь цыганская»), «Ich ging einmal spaziere» («Однажды я пошёл гулять»), «O, Tannenbaum» («О, рождественская ель»).

Не все песни, которые пели мои молодые родители, я сейчас помню. Но помню впечатление от них. Упоение и потрясение. Отзывчивость, всклик души и памяти. Неизбывную тоску в слаженном пении отца-матери.

Шли годы. Надежда на возвращение в родной край понемногу удалялась, улетучивалась, таяла. Как мираж в степи. Как сизый туман над Есилем. Как почерневший снег в овраге Теренсай. Забот становилось всё больше. Аульный быт окутывал нас всё плотнее. И усталый путник затерялся в бездорожье на чужбине.
Я учился в казахской школе, и казахский речестрой проникал в моё существо всё заметнее. Немецкие песни робко и смущённо отзывались лишь на донышке сердца, и недавно родные слова звучали как инородные.

Отец с матерью всё охотнее переходили при общении на русский язык. Сестрёнкам сподручнее стало говорить между собой и со мной по-казахски. Меня это смущало, даже как-то тяготило. Я всегда ощущал свою немецкость. Но что-то кровное, родное незаметно покидало меня, душа наполнялась инобытием.

Теперь-то я отлично понимаю, что такую глобальную трансформацию я переживаю не один на белом свете.

Не один, увы… Нас, таких бедаков, тьмы и тьмы. Среди всех народов и племён.
И самое тягостное то, что со своей печалью и поделиться не с кем. Мои смутные комплексы непонятны ни русским, ни казахам. А кому повеять печаль свою? Разве что татарам…

И на склоне лет всё чаще припадаешь к светлому, незасорённому-незамутнённому роднику, жадно впитываешь музыку родной речи, чувствуешь, как замирает-млеет душа, как дрожит-смягчается сердце при знакомых щемящих, неутешных, сладких и горестных звуках нечто неотъемлемого от твоего существа. От чего-то сокровенного, тайного и манящего.

Недавно я наткнулся на ряд старинных восточнопрусских песен, среди которых особенно впечатлила меня одна – «Летели однажды пять белых лебедей» («Zögen einst fünf wilde Schwäne»).

Пронзительно печальные строки о неизбывном, о невозвратном. Какая образная словесная вязь! Как проникновенно и прочувствованно! Жаль, что текст оригинала не всем доступен. Но бережно воспроизвёл эту жемчужину по-русски Сэм Симкин. Вот этот перевод:

Пять летели лебедей
диких, белых и прекрасных.
«Пой, пой, что случилось?» –
Ищем в небе их напрасно.
«Ну, пой, пой, что случилось?» –
Ищем в небе их напрасно.

Пять берёзок молодых
зеленели у ручья.
«Пой, пой, что случилось?» –
Их в цвету не видел я.
«Ну, пой, пой, что случилось?» –
Их в цвету не видел я.

Пять отважных гордых буршей
проводили мы на бой.
«Пой, пой, что случилось?» –
Не дождались их домой.
«Ну, пой, пой, что случилось?» –
Не дождались их домой.

Пять росли красивых дев
возле Мемеля-реки.
«Пой, пой, что случилось?» –
Не плывут по ней венки.
«Ну, пой, пой, что случилось?» –
Не плывут по ней венки.

Какая прелесть! Как трогательно! Разве не целый роман, целая жизнь, целая судьба заключены в этих немецких строках, выстроенных в такой впечатляющей, окутанной романтико-сентиментальным флером инструментовке?

Вот это и есть истинный, промытый, очищенный веками фольклор.

И сколько таких примеров?

Их можно найти в устном творчестве любого народа.

Герольд Бельгер

Поделиться

Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia