Можно ли представить человеческую жизнь без музыки? Может ли человек без музыки жизнь прожить? Разве что глухой, скажет мне кто-то! А не дал ли человечеству самую выдающуюся музыку великий глухой гений? Музыка приходит к человеку с колыбельной матери и провожают человека из жизни по традиции музыкой.

У моего деда Акселя Лейнонена был старинный финский национальный инструмент в виде продолговатого ящика с натянутой сверху одной струной. Прижимая пальцами одной руки эту струну и извлекая другой рукой с помощью смычка звук, дедушка исполнял различные вещички: Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдёшь из сети…, Мама, купи мне пушку, пистолет….

В 20-х, годах безработицы, во дворы частенько заглядывали уличные музыканты. Подойдём мы с мамой к окошку и слушаем концерт во дворе. Мама оторвёт кусочек газеты, завернёт в него пятачок или гривенник и выкинет во двор. Заходили с улицы и шарманщики. Бывало, и чудак какой-нибудь, обвешанный с головы до ног всякими музыкальными инструментами, забредёт. Он и на трубе играет, и в барабан лупит, и тарелки у него… Так выглядело моё начальное музыкальное образование.

С семи лет рос я у тётушек. Именно им я обязан всем. Они сделали из меня человека, прошедшего через много тяжких испытаний и невзгод, но пронёсшего через всю жизнь зерно, нутро, заложенное двумя, по нашим понятиям, неграмотными женщинами с четырёхклассным образованием.

В конце 20-х годов, на окраине Васильевского острова, которая тогда была довольно глухим — а в тёмные осенние и зимние вечера даже страшноватым местом — в комнате у тётушек появился маленький фанерный, покрытый лаком ящичек, под красное дерево. На верхней крышке торчали блестящие никелированные штучки, в них можно было втыкать шнуры от наушников. Называлась эта самодельная вещица детекторный приёмник системы Шапошникова — моя первая встреча с радио.

Вечерами мы садились в кружок, надевали наушники и слушали, стараясь не шуметь и не мешать друг другу. Звук был очень слабый, да и настройка приёмника ненадёжна. Нужно было крохотной проволочной пружинкой нащупать в специальном кристалле, впаянном оловом в малюсенькую никелированную чашечку, такую точку, на которой слышимость была наилучшей. Неосторожное движение наушниками, прикосновение к самому приёмнику, шатание стола приводили к нарушению слышимости в самом интересном месте, и надо было снова терпеливо тыкать пружиночкой в кристаллик в поисках волшебной точки, таинственным способом вырывающей из пустоты эфира звуки музыки, человеческую речь, театр и Филармонию.

Так началось моё знакомство с музыкальной классикой. Тётушки были необычайно романтическими натурами, увлекались искусством и главным образом музыкой. Очень много читали! Не зря же, кажется, Сухомлинский говорил: нет образования, есть самообразование. Методы их воспитания, неизвестно откуда взятые, вкупе с огромной любовью ко мне, беспредельной добротой, человечностью, душевностью сумели достичь немалого. Я слушал, часами сидя с наушниками на голове, — маленький мальчонка! — оперы и балеты, концерты и даже симфонии. Без малейшего принуждения! Без малейшего насилия!

Мне рассказывали про Чайковского и его балеты, про Спящую красавицу и Щелкунчика, про Лебединое озеро. Водили на Царя Салтана, Конька-Горбунка. Я слушал оперу Евгений Онегин в наушниках, потому что до этого мне множество раз его пересказывали, я слышал разговоры о популярнейших в те годы оперных артистах Печковском и Сливинском: Печковский был тогдашним кумиром не только моих тётушек.

Мне рассказывали про глухого композитора Бетховена, и, поражённый, я слушал его Лунную сонату. Мне рассказывали про древних германских богов — я слушал Тангейзера Рихарда Вагнера; Руслан и Людмила — опера Глинки. Чудесные сказки норвежцев — и Сольвейг Грига; история легкомысленного герцога — Риголетто; старуха со страшной тайной трёх карт — Пиковая дама; сказка про берендеев — Снегурочка…

Чаще всего я знал содержание той или иной музыки задолго до того, как слышал её впервые. И я присутствовал при всех разговорах тётушек между собой о серьёзной музыке, впитывая беседы, как губка, аккумулируя информацию на будущее.
Ещё одним важным обстоятельством, наложившим глубокий след на моё восприятие музыки, было знакомство с органом в раннем детстве.

Вы представляете себе, сколько их было в Ленинграде, церквей с органами? По памяти могу сразу перечислить с десяток. Но церковь — это театр! Все эти Акрополи, греческие и римские храмы, Нотр-Дамы и Исаакии — всё это театры со своим убранством, декорациями, актёрами, хорами, музыкой, режиссурой и прочими атрибутами театра. И так же, как и у театра, главная их цель и задача этими средствами воздействовать на зрителя, на его чувства и психику…

Родственники мои были лютеранами — я метис: отец финн (они тоже лютеране), а мать — немка. С раннего детства меня приобщали к религии: учили её первоосновам и водили в церковь. Там-то я и познакомился впервые с органной музыкой. Нет, я не знал тогда, что это Бах, Гайдн, Моцарт, Шуберт. Но музыка эта не могла пройти мимо впечатлительной натуры маленького мальчонки. Запомнил он её, на всю жизнь…

На верующих, зрителей церковного спектакля, прежде всего оказывала влияние морально-психологическая обстановка церемонии — слова и голос пастора, орган, хор (часто только самих прихожан, а, следовательно, их личное участие тем самым в этом спектакле) полумрак церкви, полотна кисти выдающихся художников на религиозную тематику по стенам церкви (Брюллова, в частности) и в немалой степени — орган.
Орган издаёт звуки на грани восприятия слухом, самые мощные его трубы — это уже почти что инфразвук. А инфразвук действует угнетающе на человека. Он может выступать даже в порывах осеннего ветра — осень навевает тоску.

Расположение органа сзади сверху, великолепная акустика помещения создавали невероятный эффект. Грандиозные мощные сокрушающие звуки низвергались на людей, на их согнутые в молитве спины, откуда-то сверху давили на них, как гром небесный, или вдруг замолкали в высоких сводах, там, наверху, в тёмноте, далёким отзвуком удаляющейся грозы… Потом вдруг снова возвращались высокими свирелями, звонкими флейтами, ангельскими голосами с небосвода…

В этот момент верующий органа не видит вообще: он высоко сзади. Слышна только необыкновенная музыка… То мощный, грозный шквал звуков обрушивается от Бога на смиренных прихожан, то их молчаливую молитву сопровождают проникновенные приглушённые низкие аккорды труб, по которым бисером рассыпаются полифонической вязью серебряные колокольчики, проникающие в самую глубину души человеческой…
Молитва, хорал… Верующий разговаривает с Богом один на один…

Хочется сразу внести ясность и в моё отношение к лёгкой музыке, танцевальной музыке, джазу моей юности. Она ворвалась в мою жизнь с первыми увлечениями, первыми танцами, первой любовью! Так, как она врывается в жизнь каждого молодого человека — никакого противоречия я здесь не вижу.

Ох! Как я любил джаз! С мамой ходил на Леонида Утёсова в Выборгский дворец культуры. Я рос в век ритмов танго. И сейчас не могу без внутреннего трепета слушать мелодии 30-40 годов: Чарли Чаплин… Огни большого города… Петер с Франческой Гааль… танго — мелодия его и сейчас в ушах… Исаак Дунаевский, его необыкновенно популярная музыка, музыка, живущая и сегодня!..

Упоение танцами… Господи! Сколько же я в своей жизни танцевал! Представить себе невозможно!!. Балы для старшеклассников в Детском секторе Дворца культуры им. Кирова, с которым я вместе рос и вырос. Через сколько танцев, мод, отрицаний и становлений…

Вальс — король танцев… Штраус, Ланнер…

Мой первый бал в Детском секторе в мае 1936 года…

Школа танцев в начале восьмого класса осенью того же года… Кружок был организован в школе с согласия родителей — пора детей учить танцам! И учили — за деньги! И сказали тогда мои дальновидные тётушки через плечо:

— Вот теперь он должен влюбиться!

И влюбился я в свою первую партнёршу по танцам на самом деле! И тут немало виновата была музыка, музыка души и сердца.

Утомлённое солнце нежно с морем прощалось… — эта мелодия звучала тогда по всей стране. Сквозь открытые окна квартир со скрипящих патефонов лилась она на улицы. Её слышали и повторяли все…

И Мэри Иммертрей, моя следующая любовь осенью 1938 года, уже в десятом классе, играла на рояле, и почитателем её до меня был ударник из популярного тогда в Ленинграде джаза Калафати.

… Перед самой войной у тётушек в квартире провели трансляцию, на буфете поставили репродуктор. А приёмничек куда-то исчез. Видно, погиб в блокаду, как и его хозяйки…

…Блокада — голос Левитана… Метроном… Потом почему-то всё замолчало… где-то что-то, видно, порвало… умер репродуктор… Замолкла музыка. И хоронили людей тогда без оркестров…

В блокаду почти все мои кровные родственники погибли с голоду. Меня чудом спасла больница.

Осенью 1942 года меня выслали в Сибирь. А потом с группой немцев Поволжья попал я на Урал, в трудармию, в шахтёрскиё город — Копейск.

И тут в мою жизнь снова властно вторгнулось радио с музыкой, музыка помогала мне жить…

Я остался один на свете не просто физически, но и морально… Потерял родных, потерял Ленинград — родину, потерял веру в правду… Меня вытолкнули одни и не приняли другие — немцы на первых порах смотрели на меня косо: я не знал их диалекта, был непонятно кем и откуда… Они приехали со второй волной депортации осенью 1942 года из деревень с мешками хлеба, а я — из блокадного Ленинграда ни с чем. Хлеб у них портился, его сушили, а я  покупал заплесневевшие корки и крошки из мешков. Я был один… ОДИН …

И тут из репродуктора пришла музыка — далёкая, знакомая, любимая… Пятая и Шестая Чайковского, Пиковая дама, Травиата, Эгмонт, Девятая Бетховена… Шопен, Лист… Как она мне помогала! И были тогда отличные музыкально-образовательные передачи, которые я запоем слушал в общаге…

Холод, мороз, тяжёлая работа почти под открытым небом, двухярусные нары во вшах и клопах… и Бетховен…

Конечно, радио в те годы в моей жизни сыграло огромную роль и в первую очередь — музыка. Иначе, глубже, сознательнее стал я воспринимать классику. Она помогала мне жить, верить в торжество правды. Героическая музыка глухого гиганта…

Ещё во время войны ходил я в городской сад этого маленького городка. Там вечерами собиралось избранное общество! Это были эвакуированные из больших западных городов страны люди, хорошо одетые, красиво причёсанные, аккуратные, интеллигентные. Им просто некуда было по вечерам деваться, и ходили они в этот красивый пышный зелёный сад. А на эстраде играл обыкновенный духовой оркестр (вспомните слова песни: В городском саду играет духовой оркестр…!). И так этот оркестр старался! Сейчас себе и представить-то трудно. Мне приходилось сбегать — выход в город нам, немцам, был запрещён, ладно жили рядом, и я умудрялся уходить нелегально в сад. Стоял поблизости от танцплощадки, вокруг которой шевелилось кольцо гуляющей публики, спрятавшись в темноте кустов, и слушал музыку — вальсы, краковяк и сменившие тогда танго и фокстрот так называемые медленный и быстрый танец. Почему-то слова танго и фокстрот стали запретными…

А сердце в груди то замирало при воспоминаниях совершенно недавнего прошлого — в залах Дворца культуры им. Кирова на Васильевском острове… джаз-оркестр в голубых костюмах под управлением Гаврилова… мои сверстницы-партнёрши из нашей школы… — то учащённо билось при мысли, что мне туда нельзя, потому что я — проклятый немец…
И после войны в самые тяжкие минуты жизни искал я поддержки и утешения в музыке. Когда, бывало, готов был в петлю лезть, включал увертюру к Эгмонту, и снова хотелось жить!.. Великий глухой не раз выручал меня…

Вскоре после войны на экранах появился удивительный фильм Серенада Солнечной долины. Этот фильм меня совершеннейшим образом зачаровал своею музыкой! Если мне не изменяет память, я смотрел его восемь раз подряд — сразу, в течение небольшого периода времени. И сегодня правильность моей оценки музыки этого фильма подтверждается тем, что она — музыка Глена Миллера из Серенады Солнечной долины — продолжает звучать в передачах радио и телевидения, напоминая мне о далёком прошлом…

В те годы на экранах страны было показано много музыкальных фильмов, которые я с огромным интересом и удовольствием просмотрел. Картина Юность Шопена произвела на меня огромное впечатление, в основном из-за музыки. Ну, как же талантливы могут быть люди! Какая изумительная игра! И пианистка Галина Черны-Стефаньска исполняет произведения гениального польского композитора поразительно талантливо.

Музыка, особенно в конце фильма, просто потрясает. Поистине поражаешься, как на обыкновенном рояле можно создать такое необыкновенное по силе чувств произведение. Вот он — талант! Вот он — гений!

Очень удачно автором фильма показан процесс созидания Шопеном этого произведения.

… Полутёмная комнатка. На диване лежит молодой Шопен. Он болен. У него, видимо, чахотка. Воспалённый взор впалых глаз устремлён куда-то вдаль. Мысли его далеко. Болезнь заставила его покинуть родину. Но все его мечты, все помыслы — дома, в родной Польше.

И вот где-то далеко робко возникают звуки рояля, размеренные аккорды всё крепнут и растут, вырастая в неудержимую мощную грозную мелодию.

Шопен вскакивает с дивана, бежит к столу, хватает перо и пишет, пишет…

Могучий поток звуков постепенно затухает и замирает опять где-то вдали…

Шопен опускает перо. Возбуждённый огонёк в его глазах погас. Отчётливее становятся тёмные круги под глазами на худом бледном лице. Шопен нервно ходит по комнате. Нет, нить потеряна!

Но вот снова далёкий аккорд… Ещё один! Громче… Отчётливее! Аккорды нарастают, величественные, страстные… Море звуков уже бурлит, клокочет…

Шопен бежит к столу и снова пишет, потом садится к роялю. Лихорадочно горит румянец на впалых щеках, а звуки всё растут, всё крепнут: тут и боль истерзанного сердца, тут и воля к жизни, вера в силы человека, страстность гения…

Какая музыка! Какая сила!

Великолепна актерская игра в каком-то другом фильме, кажется, о Беллини и Николо Паганини. Полумифическая внешность, демоническое лицо, чёрная всклокоченная шевелюра. Мефистофельский профиль, стальной взгляд острых чёрных глаз.
Мёртвая тишина в зале. Но вот смычок коснулся струны. Запела скрипка. Неудержимым потоком полились звуки, то нарастая, то вдруг замирая, то переходя в виртуозное пициккато.

И кажется, что какая-то дьявольская сила вырвалась наружу из этого странного человека на длинных тонких ногах, одетого в чёрное с головы до ног. Вдруг совершенно забываешь, что перед тобой только скрипач, играющий даже без привычного аккомпанемента. Ты покорён, подавлен, уничтожен необыкновенной силой игры этого полудемона.

Оборвался последний звук… Но зал всё ещё в оцепенении, словно заколдован этим чародеем с орлиным носом, молча стоящим на сцене со скрипкой и смычком в руке.
Но вдруг слушатели как будто просыпаются, и буря оваций сотрясает зал… Я сижу, смотрю и слушаю. Конечно, я понимаю далеко не всё в этой музыке, я ведь и тут всего-навсего самоучка. Но я живу ею, этой музыкой, весь вечер, весь следующий день…

Сорок лет прожил я на Урале. После окончания войны появился у меня приёмник Рекорд, потом Балтика, Нева, Эстония… Радио на некоторое время ушло, вытесненное телевизором… Только репродуктор всегда висел на стене и включался обычно по утрам — прослушать последние известия, сверить часы, вовремя уйти на работу…

Но вот я вышел на пенсию и вернулся домой, в Ленинград, хотя вовсе нет больше нашего, моего дома… Не о здании речь… Сорок лет не смогли переделать меня — я остался ленинградцем. Живу один и потому понятно, что в жизнь мою с новой силой ворвалась музыка… Радио с его музыкой приходило ко мне на работу через репродуктор на стене, и в часы долгих и одиноких дежурств (а их было много, я целых пять лет работал вахтёром) преподносило неожиданные увлекательные музыкальные передачи. Признаюсь честно: не раз и слеза непроизвольно сбежит по щеке…

Это конец моего рассказа? Рассказа — да, музыке, сыгравшей в моей жизни важную роль и которую продолжаю слушать и дальше…

Серенада Солнечной Долины
Мне декабрь кажется маем,
И сквозь снег я вижу цветы.
Отчего, как в мае,
Сердце замирает,
Знаю я и знаешь ты…
(слова из песни к кинофильму)
Когда-то, помнится,
в конце сороковых
Я Серенаду видел
Солнечной долины.
И тех актёров, знать,
давно уж нет в живых.
Нет музыкантов,
режиссёров той картины…
Да только музыка Глэнн Миллера жива!
И нас волнует снова
с юношеской силой.
Хотя сейчас забыты тексты и слова,
Осталась музыка и близкою и милой.
Какая внутренняя сила скрыта в ней!
Как до сих пор берёт за сердце
и тревожит.
Так много лет прошло —
она мне всё родней,
И время в памяти стереть её не может…
Я знал немало с детства
музыки другой.
Мои кумиры Бах, Бетховен, Моцарт, Лист.
Люблю рояль, орган, валторну и гобой.
Танцую танго, вальс, фокстрот и даже твист.
Заокеанский мне мотив из Серенады
Твердил, что мы цветы в снегу порой срываем.
Мне, молодому, пел с экрана
и с эстрады,
Что и декабрь
нам казаться может маем.
Послевоенных лет скупые времена
Напоминает Серенада мне, седому.
Звучит мелодия, и в май зовёт она,
Из декабря цветы на снег бросая к дому…
1985

Роберт Лейнонен

26/08/05

Поделиться

Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia