Эту быль автор услышал от своего отца, учителя средней школы. Рассказав эту трагическую историю, одну из горьких страниц сталинского концлагеря, И.Гергенрёдер в заключение подчёркивает два психологических момента. В хрущёвское время оперуполномоченный Ерёмин («человек органов») работал вахтёром бугурусланского горисполкома. И Регина Яковлевна не раз говорила, что некоторые из тех, кто девушками знал оперуполномоченного в лагере, заходя по делу в горисполком, приветствовали его как старого, доброго знакомого и даже позволяли поцеловать себя в щёчку.

Продолжение. Начало в предыдущем номере.

Каково? Симбиоз жертвы и палача. Уродство людских отношений при сталинском социализме.

Очень верная, потрясающая душу деталь! В моей жизни подобных случаев встречалось немало, когда палач и жертва сотрудничали в одном коллективе.

И ещё. В 1994 году автор переехал в Германию и рассказал тамошним немцам этот случай. Он рассчитывал на сочувствие к расстрелянной девушке. «Я дошёл до её фразы: «Мама, я – немка!» – и тут лица слушателей выразили нечто одинаковое, на меня пахнуло отнюдь не теплом.

Я окончил рассказ объявлением уполномоченного НКВД о расстреле Якобины – тотчас же раздалось:

– Она произнесла «Я – немка!», когда господствовал Гитлер. Девушка была заражена идеологией нацизма».

Такой неожиданный поворот. Такая ментальность. Такое понимание трагедии народа. Она же – Якобина и виновата в том, что предпочла гибель униженному, рабскому существованию, что соблюла свои честь и достоинство немки ценой жизни.

Понять это современный германский немец не в состоянии. Он воспринимает трагедию российского соплеменника совсем иначе, извращённо. Вернее, совершенно не воспринимает. И я с этим сталкивался неоднократно.

Великолепный рассказ-быль поведал нам прозаик Игорь Гергенрёдер. Рассказ-размышление, рассказ-анализ, рассказ-судьба.

Хотелось бы подробнее остановиться на рассказах двух моих давних знакомых Владимира Эйснера (Ветцлар) и Курта Гейна (Бад-Вонненберг). В своё время я их охотно печатал в альманахе «Феникс» и регулярно с ними переписывался. В «Kreschatik’е» первый выступил с рассказами «Сенокос» и «Калигула и красная петля», а второй – тоже с двумя (мне ранее известными) рассказами – «Неспешный рассказ о лете» и «Мой тёзка Курт Рязанцев».

Оба – тёртые калачи, познавшие жизнь во всевозможных вариациях, опытные прозаики, авторы нескольких книг, искушённые в словесной живописи. «Сенокос» – рассказ из детства, горестный, печальный, вобравший трагедию народа-изгоя в самом хрупком возрасте, но при этом удивительно светлый, проникновенный, по-детски мудрый, с колоритным воспроизведением речевой характеристики героев. Автор вплетает в свой рассказ диалектную немецкую речь мальчика и его матери. Рассказ весь соткан из незаметных, но точных деталей. Суровый мир ссыльных людей воспринимается чистыми, поэтически-возвышенными глазами мальчика-подранка.
«Виллем просыпается от знакомых звуков. Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь – слышится из приоткрытого окна. Мама доит корову. Тонкие белые струйки из упругого вымени ударяют в жестяной подойник, рождая утреннюю мелодию крестьянского двора».
Или:

«Мама доит Малину, приткнувшись щекой к её круглому мохнатому боку. Перед коровой стоит широкая лохань с травой и картофельными очистками. Малина жуёт, шумно дышит и смотрит на Виллема влажным чёрным глазом».

Из художественных деталей, увиденных мальчиком, и складывается неторопливое повествование.

«Мимо пруда идут на ферму доярки. Одна из них, ссыльная эстонка Сузаан, догоняет Ваню, подхватывает его на руки и целует в румяные щёчки, да в искусанную комарами попку. Ваня сопротивляется, смеётся и колотит тётю Сузаан кулачками. Та подбрасывает малыша в воздух, ловит, укладывает его у себя на руках, как грудничка, и кружится, кружится с ним по траве, как в вальсе.

Сузаан живёт одна. Мужа у неё «забрали», а ребёнок умер. Наверное, скучно тёте Сузаан одной в доме».

В этих словах отражена вся нескладная судьба молодой ссыльной женщины и её товарок.

Большое внимание уделяет автор живой, природной речи своих героев.

Вот как выражается пастушонок-подросток, ухарь-циник Сашка: «Дак бабы они чё? Их рази поймёшь? Вона я вчерась у Тоньки Малявиной харчевалси. В дом пригласила. Чисто у ей. Рушник на столе, шты с каймаком, сало. И мне: «Соточку примешь?» Ну-к что ж, принял… А она то так зайдёт, то эдак, то руку на плечо, то грудью… И жарко от ей – горяча-а! А потом…»

Живо воспроизведена в рассказе диалектальная немецкая речь и неправильный русский оборот речи поволжской немки.

А вот образец речи деда-долганина Конона Евдокимовича: «Возле каждой лунки энкеведе стоял, рыба считал, книжка писал. Нам, однако, давал! Немножко – два, три, бери, семья корми. Немец – нельзя! Калмык – нельзя! Пусть – как хочет.

Мы, однако, немножко прятали! Немец давали, калмык давали. Тогда – живой! Тогда дикий олень Авым ходил, тута нету. Мясо, однако, мало. Тогда куропатки ловили, петля женский волоса делали. Старая Мария-Луиза не кушала. Говорит, Бог не велит удавленный мясо кушать…. Две её дети кушали, жили. Она весна умерла…»

В этой речи долганина-старика запечатлён колорит эпохи и судьбы людей, депортированных в края, «где на собаках ездят».

И что за контингент проживал в тех суровых краях?

Читаем: «Люди собираются во дворе. В основном, это жёны ссыльных, тех, кто сейчас за двести километров от села на сенокосе. Здесь крымская татарка Закинэ, эстонка Сузаан, карачаевка Айшат, чеченка Малика, латышка Майя, калмычка Мелтэ и две соседки Виллема: Мария и Хильдегард. Женщины знают: кто бросится на помощь, того запомнят, с тем «потом разберутся», и они смотрят и молчат».

Что ж… Эпоха комендантского произвола. Была такая эпоха в пору правления «вождя народов». И Эйслер передал атмосферу того времени.

Эйслер – большой знаток Севера. Он нередко описывает судьбу российских немцев, сосланных в те дикие, необжитые края.

«Многие знают, что поволжские немцы были в 41-м году выселены в Сибирь и Казахстан и распылены по градам и весям так, чтобы они нигде не составили большинства населения. Известно также, что и вниз по Енисею, чуть не до самого Диксона, развезли ссыльнопоселенцев».

Да, разного народа согнали по глубинкам российской империи, а ныне что?
«Ныне опустели заброшенные станки ссыльных под Волочанкой, в Хете, Крестах и Казачке, на Ново-Летовье, Таба-Арыте, на Старорывной, Малой Балахне и Сындасско. Уцелел и остался людям посёлок Жданиха».

Какова, однако, география депортированных поволжских немцев, ныне в большинстве обитающих в благословенной Германии?!

О Курте Гейне я писал не однажды. Мне хорошо известно его творчество. И рассказы его, включённые в рецензируемый журнал, мне знакомы. Он в своё время окончил художественно-графический факультет Омского пединститута, преподавал в художественной школе села Подсосново на Алтае. Он видит мир как художник и умеет искусно живописать словом. И живописует он в лучших традициях русской словесности. Он поразительно близок к природе, чувствует дрожь воздуха, видит порхание бабочек над благоухающей поляной, слышит стрёкот кузнечиков, гул шмеля, движение жучков-червячков. Рассказывает он неспешно, зримо, живо, вкусно.

«Проплешины солончаков, дымчато-зелёные полосы пырея и полыни разнообразят монотонное волнение белёсой ковыльной степи. На частых сурчинах торчат столбики сусликов. Косматый степной орёл теребит добычу, усевшись на межевой столбик. Далеко, в зелёной низине, на берегу заросшего камышом озера, бугрятся плоские мазанки казахов и пасётся скот. Вскоре степь начала становиться цветней, набухая зелёно-голубой краской. Это началась другая степь – вспаханная, заселённая, с лесополосами, рощами и сёлами. Небо всё больше насыщалось вечерней синевой…»
Природу во всей первозданной красе Курт Гейн рисует в гармонии с человеческой судьбой. Тут он признанный мастер.

Герольд Бельгер

Продолжение в следующем номере.

Поделиться

Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia