Мирообраз «Здесь и там» в лирике Александра Шмидта

von

16 марта, 2007

В книгах российско-немецких авторов нередко ощущается мучительная раздвоенность, метание между фактической и исторической родинами, боль утраты прошлого. Одна из таких книг «Здесь и там» Александра Шмидта.

А. Шмидт родился в 1949 г. в с. Новопокровка Семипалатинской области. Алма-Ата стала второй «малой родиной» поэта: он учился здесь на факультете журналистики КазГУ (затем в Москве окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. Горького), занимался литературной работой. Здесь вышли в свет поэтические книги А. Шмидта: «Ступеньки» (1976), «Земная ось» (1985), «Родство», «Преломление света», «Зерна дней» (1992), «Здесь и там» (2003).

Последняя книга, на которой мы подробно остановимся, была издана автором в Казахстане в то время, когда он уже несколько лет жил в Германии, что говорит о неразрывной связи поэта-эмигранта с фактической родиной. Книга «Здесь и там», включая разделы «Из книги «Земная ось», «Из книги «Родство», «Из книги «Преломление света», «Из книги «Зёрна дней» и «Ксении (Стихи последних лет)», представляет собой историю поэтических этапов Шмидта.

В названиях книг российско-немецкого поэта, как видим, заявлен интерес к бытийным темам. Его волнуют самые важные «простые» вопросы жизненного восхождения, земного равновесия, человеческого и семейного родства, душевного света, «зёрен дней» как первокирпичиков жизни, антиномии времени и пространства.

Герой

Лирический герой Шмидта живёт, «простреленный нежностью к миру», перетирая «жерновами солнца и луны зёрна дней». Он во многом автобиографичен. Взрослый человек с детской душой, он не может второй раз войти в реальную «реку своего детства», потому что она высохла и от неё остался только галечник. Летоисчисление своё лирический герой Шмидта ведёт от воспоминаний о матери «тысячелистной Библии своего бытия»: «В начале была мама». Он живёт в мучительных раздумьях о своём ментальном происхождении, бытует (реально и в воображении) здесь и там. Это Казахстан и Германия (между ними Россия): «Вот мы и оказались / Там / По ту сторону / Добра и зла» («За границей»). Это творчество и быт: «Как хрупок пишущий графит, /А брат его алмаз / Пройдёт кремень, пройдёт гранит, / Добудет нефть и газ».

Это настоящее и прошлое: «счастье в спектре далёкой галактики детства». Это мир людей и мир природы, имеющие свои языки: герой «принимает трансляцию ветра, листвы, облаков», расшифровывает «журавлиную клинопись», «узелковый язык инков» на «вербной ветке», «готику чертополоха», «арабскую вязь травы», «древний, пыльный свиток дороги». Это «этот мир» и «тот мир»: с детских лет герой в разлуке с бабушкой-немкой, «над могильным холмиком» которой «шумит ветер», их встреча произойдёт там. Это земное и инопланетное: пытаясь разгадать природу откуда ни возьмись появившегося тополя, лирический герой «прочитал все книги о пришельцах». Между здесь и там разное расстояние: «звёзды / так близко / руку протянуть», но герой замечает, что «расстояние между вещами увеличилось / и продолжает увеличиваться».

Лирический герой пытается изжить тоску памяти детства, поиска корней, ободранной души и крови, носящей в себе груз и достоинство немецкой (отец Шмидт, бабушка по отцу в девичестве Вебер), русской (мать Атрохова) и украинской (бабушка по матери в девичестве Горькавая) ментальностей. Возникает озорная (и одновременно горькая) тональность стихотворения «Происхождение»: «Был пламенем продут орган, / Взял Стенька в жёны Лорелею». Жизнь катится как перекати-поле: «Перекати-поле / Ведьмин клубок. / Пойди туда, не знаю куда, / Принеси то, не знаю что / Пошёл за ним. Катится не разматывается, / Куда ведёт / Не рассказывает. / Шёл день, / Шёл два, / Шёл жизнь» («Перекати-поле»).

Родина

Тема родины для Шмидта сопряжена с болью: «Здесь / Всегда / Быть или не быть. / И где ни копни / Череп / Бедного / Йорика» («Родина»). Мотив «голоса крови» неустанно варьируется поэтом в поисках выхода, ответа. Возникает тип стихотворения, построенного на неком «трагическом каламбуре». Каламбур излюбленный приём Шмидта: поэт играет метафорой, переводя её из переносного плана вновь в прямой. Чаще это нейтральные каламбуры: «Хочу / Быть / Поводырём / Слепого дождя». «Трагические каламбуры» Шмидта зачастую страшная, горькая реализация метафоры: «Кости / Наших отцов / Мы бросаем / Снова и снова / А в результате / Сатанинская усмешка / И предложение / Ещё раз / Бросить / Кости» («Игра в кости»). В стремлении обозначить свои тексты, построенные на каламбурах, поэт прибегает к античному названию «ксении», подчёркивая близкий к античному лаконизм ёмкость и краткость одновременно.

Душа лирического героя, человека без родины, откликается на всё живое объектом внимания лирического героя становятся воробышек как существо с родиной («Что, брат серенький, весна / Крошит солнечную крошку»), майский жук, вьюнок. Выход обнаруживается в отчаянной, бесконечной любви к миру в целом и к Казахстану, и к России, и к Германии.

Многие стихотворения Шмидта построены на образных парадоксах, таинственных изгибах слова. Поэт читает улицы, «прыгая через строчки ступенек». Пытаясь разглядеть себя, лирический герой подходит ближе, но «зеркало туманится от дыхания» такова тщетная «попытка автопортрета», поэтическая находка Шмидта. Стрелки на часах «слепые лошади», идущие по кругу; одиночество «комната, где вместо стен зеркала». Пищу для поэтической фантазии Шмидта дают нюансы формы и содержания предметов и явлений: бабочка похожа на «раскрытую книгу о солнце», муравейник на «рассыпанное стихотворение о лете», старуха, «словно яблоня», «одаривает розовощёкими яблоками сказок большеглазых детей», письма бывшей возлюбленной горят, вспыхивая и тлея, «как лягушечья шкурка». Порою лирический герой устаёт от собственной остроты восприятия мира: «Хватит! / Довольно метафор. / Пора / Вещи называть именами своими: / Воду водой, / Слезу слезой, / Тебя чужой».

Сближение миров

Для Шмидта характерно сближение воображаемых миров и реальности. Так, нынешняя жизнь полна аналогий из античности: паутинка «нить Ариадны», кузнечик «степной Хирон», автомобили «минотавры». Шмидт не уходит в мир метафор от реального мира «перееханных собак», где даже «подорожник отступает от дороги, не растёт». Для поэта драгоценно настоящее именно то здесь, та секунда нашего самосознания, нашего «cogito», когда человек ощущает себя самим собой.

Максимально нежно и бережно относится поэт к открытому им хрупкому миру: «Прячу в ладонях твоё лицо, как спичку на ветру», «Она (старуха Е.З.) уходила плакать сюда, а я её жалел», «Как кожица сосны нежна и шелковиста! / Щекой прижмёшься, как к родной щеке». Наиболее трогательная тональность окутывает излюбленную тему Шмидта детство. Неоднократные посвящения стихотворений сыну и дочери, воспоминания о собственном детстве, боль за своего и чужого ребёнка, первооткрытие мира через детей: «Младенцы в колясках / Уютно причмокивают, / И соски / Как ключи / В завтра».

Осознание хрупкости мира, чувствительность, обнажённость сердца, умение дарить себя жизни с болью, жертвенностью доминантны и для темы творчества в лирике Шмидта. Противопоставляя простое созидание творческому («Алмаз и графит»), поэт, несомненно, подходит к самой сути бытия человека, существа мыслящего, творящего, любящего. Преимущественно белый стих Шмидта, а также его рифмованные стихи (если поэт использует рифмы, то они точные и концептуальные) богаты звуковыми повторами, нередко создающими подтекст. Так, скопление звуков «с», «з», «ц» в стихотворении «27 января 1837 г.» (дата дуэли Пушкина) усиливает состояние скорби из-за невозвратной потери гения: «И кажется, ещё дымится / След санный, канувший в веках, / Но смертной маской снег ложится, / И тёплым гипсом дом пропах / Как гроб хрустальный на цепях / Слеза застыла на ресницах.» Фоника таких строк Шмидта, как «Кроет край мой вороний грай, / И кому не лень всякий кроет, / Кроме нас с тобой. И попробуй сыграй / В две струны моих голос крови», опирается на звукоподражание (вороний грай).

Общие мотивы

Книгу Шмидта как органичное целое создают, в частности, общие мотивы и приёмы.
К примеру, пейзажные и непейзажные явления и предметы вступают между собой в изысканные орнаментальные связи: «футляр горохового стручка», из которого ребёнок вынимает «сладчайший зелёный аккорд лета», лист, «востро» держащий ухо и слушающий ветер, бабочка, дышащая крыльями, «дети, как божьи коровки», «старуха, как яблоня», плачущие кузнечики, «меланхоличные травы», «звонко чихающий день».
Автор, пишущий на русском языке, А. Шмидт, по его словам, принимает «всю словесность от сказок до нового времени как иную реальность», но отдаёт предпочтение русским поэтам В. Маяковскому, О. Мандельштаму, В. Буричу.
Русскоязычный стих Шмидта в сочетании с настойчивым интересом поэта к российско-немецкой тематике, его обострённое внимание к экзистенции человека, парадокса льное поэтическое мышление рождают уникальный мирообраз «здесь и там», насыщенный как ментальными, так и эстетическими и широкими бытийными переживаниями.