Байсунская, 59 (продолжение)

von

1 июля, 2010

Я иногда пытаюсь возвращаться мысленно в тот мир, воскрешаю в памяти зыбкие тени, звуки, запахи того диковинного времени, чутко, бережно касаясь хрупких деталей, чтобы ненароком не вспугнуть память. Куда все это делось? Куда, куда? Что стало с этносом? Куда делись его представители кровь от крови, плоть от плоти? А еще говорят: ничто на свете бесследно не исчезает… На память приходит Екклезиаст: «В будущие дни все будет забыто. Нет памяти о прежних людях. И любовь их, и ненависть, и ревность давно исчезли, и уже нет им участия ни в чем, что делается под солнцем»

Продолжение. Начало в предыдущем номере .

«Спасибо, что пришел, что не забываешь…»
«Что ты, мама! Я всегда о тебе помню».
«Я тоже».
«И во сне иногда вижу».
«Обо мне не беспокойся. О себе думай…Здоровье как?»
«Ничего…»
«Не тужи…не изводи себя. Что должно быть, то и будет».
«Да, мама. А что будет, то уже было».
«Правильно говоришь…»
Нашу беседу нарушает спор отца со своей снохой. Оба холерики, вспыльчивые и горячие. Друг друга не слушают. Каждый доказывает свою правоту, яростно опровергая доводы противной стороны. Спор все о том же: каким должно быть надгробье? Какой вариант и из какого камня предпочтительней? Гармонирует ли он с надгробьем Розы? По душе ли он был бы покойной?

Я тихо говорю:

— Ладно. Сделаем так, как хочет отец. Он прав.

Рая соглашается тотчас. И отец успокаивается. И мы все трое, удоволенные, умиротворенные, идем в мастерскую заказывать надгробный памятник из отполированного серого мрамора с выбитым на нем портретом мамы.

Потом мы тем же путем возвращаемся назад, и я внимательней, пристальней оглядываюсь вокруг и с радостью замечаю, что Ташкент похорошел, помолодел, и люди стали добрее, сердечнее, улыбчивей, что, как и прежде, поразительно красивы, восхитительны узбечки – такие тонкие, одухотворенные лица, так грациозны и милы в движении, в улыбке, столько в них необъяснимого очарования, что поневоле возрадуешься земному бытию, сотворенному Всевышним.

Вечером, когда сникает жара, в саду начинают задумчиво порхать белые бабочки. Они облетывают двор, кружатся по саду, будто проверяют, все ли в порядке, все ли ладно, иногда ненадолго опускаются на куст смородины или на ветку яблони, трепещут прозрачными крылышками и также незаметно, точно в рассеянности, исчезают.

— Вон, дядя Гера, бабочка! – У Артура загораются глаза. – Смотри, смотри!…
— Вижу!
— Может, это дух бабушки! Может, он переселился в бабочку?

Артура хлебом не корми, только рассказывай о всяких мифических явлениях и превращениях. Страсть как любит рассказы о разной нечисти – о кикиморах, барабашках, домовых, ведьмах, вурдалаках, чертях, албасты, оборотнях, леших, начитался сказок разных стран и народов, и библию для детей знает назубок, и всякой фантастики, о чем в его возрасте я и духом не ведал. Когда похоронили бабушку и собрались уйти с погоста, над свежей могилой закружилась-запорхала белая бабочка. И кто-то из нас, взрослых, невзначай проронил:

— Дух бабушки вьется…

Это так глубоко запало в неокрепшую детскую душу мальчика, что он в первые дни ко всем приставал с расспросами: а что значит душа, а куда она исчезает, как вырывается из гроба, из ямы, где обитает, какая она из себя, как она может переселиться в другое существо, а в черепаху может? а в змею, крысу, воробья может? …и что потом будет, и вообще, что станет с человеком, когда он умирает, и как это можно понять, что была бабушка, вчера только по двору ходила, а сегодня ее нет и все? Любознательного любимого бабушкиного внука все это жутко, до мистического трепета волновало. Каждый толковал ему на свой лад, по своему разумению, и в результате в голове мальчика сложился полный сумбур, ералаш.

Эти бабочки, появившиеся в тот миг, смутили и мою материалистическую душу. А потом и вовсе случалась чистой воды мистика. Похоронив маму, через несколько дней, рано-рано, еще до рассвета, когда я вошел в летний сарайчик, чтобы обуться и выехать в Шымкент, вдруг запорхала-затрепетала, закружилась, забилась вокруг меня белая одинокая бабочка, да так трогательно, усердно, словно не хотела со мной расставаться, будто силилась удержать меня, и поневоле мне подумалось тогда: боже, неужто мамина душа?! И потом, пока я толкался по двору, собирал в дорогу какие-то вещички, бабочка неотступно порхала вокруг, облетывала меня, все кружилась-кружилась в диковинном экстазе, и я по-настоящему растерялся. Так, порхая, она сопровождала меня до самой калитки и тут еще раз облетела меня, едва не касаясь моей головы, и вдруг упорхнула, легко, стремительно, низко стелясь к земле, в сад. Я обомлел, опешил, посмотрел ей вслед и был так заворожен ее полетом, что не сразу сел в машину. И потом всю дорогу, до самого Шымкентского аэропорта, я не мог отделаться от странного ощущения, навеянного белой бабочкой в тот предрассветный час.

Вот и сейчас, собравшись за столом во дворе, мы вспоминаем маму, а белая бабочка, прилетев из сада, время от времени облетывает нас, кружится, кружится вокруг. У Артура округляются глаза. Завороженно следит за невесомым порханием бабочки. И зримо чудится нам, будто действительно дух нашей мамы витает над нами, прислушивается к нашим разговорам. Каждый предмет во дворе напоминает о ней. Вон на той скамейке вдоль железной сетки она имела обыкновение отдыхать, сложив натруженные руки на колени и наблюдая за всем, что происходит в усадьбе. А на этой кровати под навесом она лежала со сломанной ногой. И мы с Альмой, усадив ее, бывало, на табурет, выносили ее из душной комнаты во двор, а позже я заставлял ее подниматься, преодолевать боязнь и терпеливо учил передвигаться на костылях, делясь своим многолетним опытом. Ох, и трудно давалась эта наука на старости лет, но ничего, переборола страх, встала на ноги, пошла-таки без костыля, без тросточки. А сколько воды вычерпала она из этого колодца! Сколько муки пересеяла, сколько картошки перебрала в той кладовке! Мы вспоминаем ее своеобразную речь, любимые выражения, комическую смесь из немецких и русских слов. Она хранила в памяти уйму народных немецких песен, среди них и таких, которые предки-колонисты вывезли некогда из германских княжеств еще более двух веков назад; знала частушки-шнеркель времен советизации и коллективизации в немецких деревнях на Волге; вспоминала неожиданно какие-то обрывки, фразы русских городских романсов, как память о своей недолгой жизни в летной школе в Энгельсе в середине 30-х годов; часто прибегала к простонародной диалектной речи поволжских крестьян начала века. Жаль, что в нашей, детей и внуков, памяти многое из ее слов и выражений не запомнилось, выветрилось, не зафиксировалось на бумаге, лишь в последние годы, навещая родительский дом, я иногда делал беглые записи в блокноте.

Вот, к примеру, дошел слух, что наш земляк, прыткий мангеймовец Иоганн Ворм засобирался в Германию всей своей немалочисленной семьей, в которой немцем, собственно, числился он один. И мать говорит: «Wo will er mit seine Russeartel hin?» — «куда же он навострился со своей русской артелью?» Однажды утром мама рассказывала отцу: «Собака всю ночь так lamentiert, так lamentiert». Или вот еще фразы, которые, к сожалению, не всякому русскому или немецкому доступны: «Du tust ja runda-kapunda mache»; «mach mir keine Fisamatende»; «sie tun ja alle неплехо taskajen»; «Ei, der ist doch ein pustaja Shopa»; «Das sind lauter Schugr-muggr-Wänst»; «Schweiniger»; «Scheißkapp»; «dumm wie n Hafesack»; «holzerne Bobbemann»; «sie liest sich ach net in Sack treiwe»; «er hat sich recht vermuschkuriert»; «so was ist nicht in Planet vorgesehen»; «Dou hilft der Batjuschka mit die Matjuschka net»; «du bist ein Trudelarsch».
Одно время узбекская киногруппа снимала по моему сценарию фильм в нашем дворе. Мама уже привыкла, что киношники в расхристанных одежках с утра толпятся во дворе, творя немыслимый тарарам. Но однажды они задержались, и мать, удивленная непривычной тишиной, спросила: «No-o, wo sind die киномартышкинс?». Более точного определения, пожалуй, и придумать нельзя было! Многие из ее словечек невозможно переводить на русский язык. Не найдешь их и в словарях. Но это были живые, своеобразные слова со своей окраской, вкусом, обличьем.

Власть она не жаловала, говорила о ней непочтительно, пугая этим моего законопослушного отца-коммуниста. О хапугах из Regierung говорила: «Sie müssen alle in Rache verstickt werde». Отцу как-то сказала: «Fufzig jahre stickst du in die Partei, aber bist eine Schleißhose. Gebe dir 10 kopi und dou springst du in Brunne».

Притащил как-то отец из распущенного райкома списанные стенные часы. Решил он их приладить к стене в закутке. Возник спор. Сноха настаивала повесить часы на веранде. Я полагал, что подходящее им место во дворе. Решили: пусть рассудит мама. Пошли к ней, лежавшей со сломанной ногой на диване. Она выслушала и объявила: «Das raikomische Scheiß kann drauße hänge bleibe…» Не желала она, чтобы «райкомовское дерьмо» в дому висело.

В августе 1991 года по телевидению показали, как в Балтике краном стащили с постамента памятник вождю международного пролетариата. По радио говорили о сплошной депортации (в СССР и департизация и депортация всегда обретали тотальное направление), о последних указах президентов в республиках, о самороспуске вчера еще мощной, монолитной, незыблемой партии. Мама выслушала все это и вечером говорит отцу:

— Чтобы через три дня вышел из партии! Понял?… Да, да, со мной не шутитесь! И сними Ленина! Надоел этот кривоногий картавый. Вся зараза от него. Хватит! А то и тебя скоро на кране поднимут…

Когда распустили райком, где отец работал в парткомиссии, мать ехидно заметила:

— Теперь ты, наверно, возле райкома будешь сидеть и кошек сторожить…
В другой раз:

— Ну, что же ты, бедный лацарус, теперь без райкома делать будешь?!

Однажды мама рассказывала за столом:

— В тридцатых годах все вдруг в нашем селе бросились в комсомол. Пошли, как дураки. А через некоторое время сразу пятьдесят комсомольцев забрали в армию. Как же! Отказываться нельзя: ты ведь комсомолец. Нашли дураков! А я ни за что не пошла в комсомол.

Альма с подковыркой спросила:

— А что, не брали?

Мама всерьез:

— Нет, мне было уже тогда противно.

И, как видишь, не ошиблась.

Всю жизнь она помнила, как раскулачивали невинных людей, и это свинство – «швайнерай» — она забыть была не в силах.

Несмотря на малое образование, мама всю жизнь не чуралась новизны, имела представление о том, что творится в стране, в мире, любила слушать радио и смотреть телевизор, чутким сердцем улавливала общий настрой, внимательно читала немецкие газеты, высказывала свое мнение, следила за всеми моими публикациями, аккуратно складывала газеты, журналы, в которых упоминалось мое имя.