Людей неинтересных в мире нет. И все же судьба судьбе рознь. Чью-то жизнь можно описать на трех страницах во всяком случае, внешнюю канву. А для кого-то и книги не хватит. И в основном это будут горькие страницы Такая судьба у Норы Пфеффер, прошедшей сквозь все ужасы сталинских тюрем и лагерей. И все же Нора Густавовна, немецкий поэт и переводчик, бывший преподаватель алма-атинских вузов, не разучилась радоваться жизни и верить людям. «Радость не бегство от печали, а победа над ней», — так она считает. И так живет.
Нора родилась в немецкой семье в Тбилиси. Этот город солнечное, яркое пятно в череде ее горьких воспоминаний. И не только потому, что в Тбилиси большей частью солнечно. Просто детство у Норы было по-настоящему счастливым: веселым, безоблачным и полным ее любви ко всем на свете.
Первое, что удается вспомнить о детстве: сидит на веранде и сосет грушу. Еще помнит, как сильно ушибла локоть, и мама, купая, обнаружила сильную опухоль. В частной немецкой клинике консилиум решил руку ампутировать так далеко зашло дело. У отца Норы, Густава, слезы покатились тогда по лицу. Это было для дочери потрясением: такой сильный папа и плачет Но молодой доктор Зимс подумал и сказал: «Это же девочка, как же она без руки» Сделал сложную операцию, сохранил руку трехлетней девчушке. И полюбил ее очень как символ своей профессиональной победы. А, быть может, просто так полюбил. Приносил ей в палату цветные коробочки из-под лекарств, щекотал пальчикиИ удивлялся тому, как бесподобно с ним кокетничает маленькая Нора.
Густав Яковлевич Пфеффер отец Норы самая глубокая и святая любовь ее. Был он директором немецкой школы, в которую отдавала своих детей вся тбилисская интеллигенция грузины, армяне, евреи, немцы, русские. Тогда никто не говорил об интернационализме, но Тбилиси был по-настоящему интернациональный город. Верно кем-то подмечено: интернационалист не тот, кто хорошо относится к человеку другой национальности, а тот, кто попросту не замечает, какой национальности этот человек. Таким был довоенный Тбилиси. А отец Норе на всю жизнь внушил мысль: настоящий патриотизм это брать все лучшее, что есть у других народов, и прививать народу своему.
Когда закрыли немецкую школу отец отдал свою Нору в школу для еврейских детей. А его, «пфефферовскую», в свое время окончили многие ныне известные деятели науки, искусства такие, как Георгий Товстоногов будущий режиссер БДТ, пианист Рудольф Керер он уже тогда считался вундеркиндом. Стоит поэтому рассказать об этой школе особо.
Находилась она в одном комплексе с немецким детским садом. Был у дошколят огромный садовый участок, и у каждого ребенка своя грядка, за которой надо было ухаживать. (Это к вопросу о том, с каких лет надо приучать к труду).
Директора Пфеффера ученики уважали и боялись. Но это был трепет в лучшем смысле этого слова. Трепет перед Личностью. Директор пользовался настоящим, не дутым авторитетом. А всего-то и надо было: быть честным во всех поступках и по-настоящему образованным. Густав Яковлевич блестяще преподавал несколько предметов, в основном биологию. Вот почему каждую субботу к его семейству присоединялись все, кто любит природу. И он, к тому же, прекрасный альпинист, водил детей по горам, рассказывал про каждую травинку, давал имена безымянным рощам и холмам. Тогда в природе вокруг Тбилиси все было дико, первозданно. Сейчас спасибо цивилизации не то, конечно.
Часто устраивал Густав Яковлевич в школе веселые праздники: беспроигрышные лотереи, викторины, спортивные игры. Просто так устраивал, не приурочивая ни к чему. И сам в те минуты превращался в шаловливого ребенка. Ну как было не любить такого директора?
Преподаватели были в школе, что называется, высший класс. Почти все получили до революции образование в прославленных университетах мира. Сильных учителей, представьте, определяли и в начальные классы. Почему-то в этой школе всем была ясна очевидная, в общем-то, мысль: все решают первые годы обучения. (Вспомним наши школы, где преподавание в младших классах, мягко говоря, считается непрестижным).
Любили директора за доброе сердце. Учились в школе два брата потомки грузинских князей Дадешкелиани. Младший, Шура, родился без рук. Казалось, обречен на несчастное, беспомощное существование. Но Густав Яковлевич не оставил мальчика в беде. Заказал для него специальный стол и учил его писатьногами. Выяснилось, к тому же, что Шура одаренный художник. Все-таки как непредсказуемо талант избирает людей! Вот и теперь: избранником стал безрукий. Учился Шура в художественной академии, потом выступал в цирке показывал на что способны ноги, когда рук нетТбилисский цирк всегда был переполнен ну, кто не знал Шуру-безрукого!
В день рождения Густава Яковлевича, в мае, в Тбилиси все цвело. Веранда Пфефферов была обвита благоухающей глицинией. Родители учеников пекли в подарок прекрасные, один лучше другого, торты в благодарность за то, что именинник делал для их детей.
Проходят десятилетия, но до сих пор съезжаются в Тбилиси выпускники и вспоминают школу Густава Пфеффера.
«Я влюблена в Грузию», — говорит мне Нора Густавовна. И удивляет сочетанием немецкой внешности и грузинских интонаций и темперамента. «Думаю, что люблю ее даже больше, чем грузины. Когда теряешь ценишь дороже».
В 1933 году в Германии к власти пришел Адольф Гитлер. Густав регулярно получал прессу из Германии. И вот однажды раскрывает газету и видит: новый рейхсканцлер. Нора помнит этот портрет до сих пор. Первое впечатление — карикатура. Присмотрелась: да нет, натуральное фото. Просто внешность такая была у рейхсканцлера карикатурная и вызывающая отвращение. В 1934 году в Тбилиси начались аресты немецкой интеллигенции. 15 мая Пфефферы отпраздновали день рождения Густава Яковлевича. На следующий день Нора ждала папу с дежурства, ужин ему готовила. Дом уже спал. Вдруг послышались шаги. Не папины, чужие. Открыла Нора дверь и все поняла. «Где родители? Всех разбудить!» — слышит приказ. Предъявили нео жиданные гости ордер на обыск. Начали обыскивать, а Нора глаз с двери не спускает, папу ждет. Открывает, наконец, дверь и ему. Густав Яковлевич все понял, стоит бледнее мела. Ему тут же ордер на арест. И вдруг все слышат голос Норы: «Разрешите, я пойду на кухню, мне надо папу накормить, он голоден». До единой крошки, все съел Густав Пфеффер из того, что дочь приготовила. Хотя, наверное, никогда не отшибало у него так аппетит, как в зловещие минуты. Что это было? Желание сохранить достоинство, дать понять, что не испуган? Или высший педагогический ход показать уважение к дочери, которая так дерзко попросила разрешения накормить папу? Не знаю. Знаю одно это был поступок.
До утра шел обыск. И когда мама, Эмилия Михайловна, стала готовить мужу белье, предъявили и ей ордер на арест.
Пятеро детей и беспомощные старики остались одни. Прощаясь, никто не плакал. Родители были серьезны и бледны. Они просто дождались того, чего давно уже ждали Не плакала и Нора. Только рано утром выбежала во двор, стала дико кричать и плакать. Одна в пустом дворе. Потом успокоилась, вернулась в дом, и на этом кончилось ее детство.
Нора знала, ни минуты не сомневалась, что родители ее кристально чисты. Отец просто не умел лгать, даже в старости. Столько пережил а никто ни разу так и не услышал, чтобы роптал он на судьбу. «Никогда, никого не осуждай», — повторял он часто Норе. Мать Норы была верующей, и когда ее через год отпустили из тюрьмы, прошептала: «Бог помог».
Через несколько дней после ареста родителей во двор к Пфефферам вошла сухонькая маленькая старушка с двумя огромными корзинами, полными всякой снеди. Это была мать Лаврентия Берии. Проклинала самыми страшными словами своего сына, обвиняя в том, что «осиротил детишек» — братьев и Нору.
Сколько лет прошло, но до сих пор недоумевает Нора Густавовна почему у такой славной женщины выросло такое отродье, как Лаврентий?…
Учился с Норой и сын Берии Серго. Красивый, скромный мальчик, очень похожий на свою мать Нино Гегечкория. Обратилась как-то Нино к Густаву: «Порекомендуйте домашнего учителя для нашего Серго». Порекомендовал Эллу Альмендингер, крестную Норы. Тетю Элю. Понравилась тетя Эля Берии и стала жить у него в доме, заниматься с его сыном. С тех пор Нора не раз бывала в этом семействе. Помнит медвежью шкуру на полу. Помнит портрет самого Берии, выложенный фруктовыми косточками на стене. Помнит, как однажды приоткрылась дверь в комнату и блеснуло пенсне заглянувшего к детям Лаврентия Павловича.
Все это было до ареста отца и матери Норы. И теперь, с огромным трудом добившись свидания в тюрьме, дочь едва узнала родителей. Конвойные волокли маму. У той ноги как плети. Потом привели отца. Всегда веселый и опрятный, теперь он был изможден, в желтой от пота рубахе. Лицо землистое, веки до жути красные.
Во время разговора, который шел при следователе, уловила Нора одними губами произнесенную отцом фразу: «Интересуются тетей Элей».
Задумалась Нора, что бы это значило? И до сих пор удивляется: как это она своим «детским мозгом» поняла тогда если интересуются человеком в доме Берии, значит «копают» под него самого. Села и написала Берии письмо: «Маму все время спрашивают про тетю Элю. Прошу вас, верните нам маму». И передала письмо через Серго.
«Ход конем», интуитивно предпринятый Норой, сработал. Не на альтруизм Берии был, естественно, расчет на то, что своя шкура ему дороже всяких «дел», тем более сфабрикованных. Три дня продолжался суд над Эмилией Пфеффер, и вскоре она произнесла то самое: «Бог помог!». Ее отпустили домой.
Отец же без суда и следствия был обвинен в «контрреволюционной деятельности» и отправлен в СибЛАГ. Каждые три года набавляли срок, тем самым лишая Густава Яковлевича единственной надежды заключенных считать дни до освобождения.
В 1937 году начались повальные аресты грузинской интеллигенции. «Мы почему-то тогда думали, что все это происходит только у нас, в Грузии. И лишь потому, что Сталин мстит интеллигенции за то, что сам далеко не интеллигент. Мы не знали, что вся страна сотрясалась от репрессий», — говорит Нора Густавовна.
Училась Нора на первом курсе института иностранных языков, когда почувствовала: вокруг нее сгущаются тучи.
Скажем, готовился институт к Первому всесоюзному студенческому фестивалю. Должна была поехать в Москву и Нора. Вдруг вызывает декан. Очень волнуясь, не зная, куда глаза деть, роняет: «Откажитесь от отца». Не отказалась, конечно. Из института исключилиПошла в музыкальный техникум при консерватории. Вскоре исключили и оттуда. А потом «обрадовал» ее и тренер волейбольной команды: «Извини, Нора, но на всесоюзные соревнования взять тебя не можем».
Лишь через год, когда «великий кормчий» изрек: «Дети за отцов не отвечают», Нора вернулась в институт.
В 1949-м, весной, обручилась с Юрием Каралашвили сыном секретаря и стенографистки наркома Грузии Элиавы, внуком грузинского католикоса.
Юрий учился в художественной академии при архитектурном факультете, тогда и за Норой ухаживал. В один из дней 37-го прибежала к Норе испуганная подруга: «Юру арестовали!». «Не может быть!» — выпалила Нора, а мысленно поклялась: «Буду верна ему. Буду ждать, пока не вернется». Пробежала через двор и остановилась, как вкопанная: Юра стоит и стирает в тазу свою рубашку. Покраснел ужасно, смутился. Выяснилось, что его не самого, а маму его сегодня ночью забрали.
Обручение Норе запомнилось таким: великолепный стол, корзины с белыми розами и дикая зубная боль. Вскоре родился сын Реваз. Буби, как до сих пор нежно называет его Нора Густавовна.
Осенью 1941-го всем немцам Грузии в двадцать четыре часа велено было покинуть родные, любимые места. Мать Норы с детьми оказались в Казахстане.
Норе разрешили остаться как жене грузина. Начались тяжелые дни. Муж Юрий на фронте. Денег нет. И все же умудрялась Нора отправлять посылки с южными дарами и в Казахстан, и папе в Сибирь. Иногда в лагерь отцу и лекарства посылала. Помнит: вдруг пришла открытка от папы: «Ты за тысячи километров почувствовала, что я болен, спасла меня стрептоцидом».
Бегала по частным урокам, сдавала донорскую кровь. А на душе тяжесть такая повисла, хоть вой Стала в церковь каждый день ходить, ставила свечки и шептала: «Боже, оставь Юру в живых!»
Из Барнаульского госпиталя пришло, наконец, письмо от раненого мужа. Увидела Нора его почерк сразу отлегло от сердца: значит, рука правая есть, глаза есть. Значит, жив! Уже собиралась к мужу ехать, билет был на руках, как вдруг почувствовала за ней следят.
На следующую ночь за Норой пришли женщина и двое мужчин. Буби спит, щечки красненькие такие. Слышно, как один «пришелец» говорит другому по-грузински: «Смотри, какой чудный ребенок». Потом обыск начался. Все, что можно, забрали. Даже хлебные и продуктовые карточки. Проснулся Буби А Нора уже вещи теплые собирала.
Вышли из дома через кухню. Ребенок заплакал. «Я за елочкой поехала, сынок», — сказала ему Нора, крепко поцеловав. А что она могла еще сказать?
Лишь через 14 лет встретились мать и сын. Увидела Нора на ташкентском вокзале тоненького высокого мальчика и сознание потеряла.
За долгий наш разговор Нора Густавовна ни разу не заплакала. И только вспоминая встречу с Буби на ташкентском вокзале, вдруг замолчала надолго. Пыталась сглотнуть, побороть схватившие ее за горло слезы. «Сильная женщина», — думала я. Какая же сильная женщина!». И еще я подумала: «Сколько человек может вынести! И ведь не обозлилась на весь белый свет. Не брюзжит. На людей не бросается. Вон как радушно встретила».
И подумалось о том, как от малейшей неприятности опускаются у меня руки. Как спешу кроклясть жизнь из-за услышанного хамского, обидного слова Вспомнила об этом и стало стыдно.
Проходила Нора Пфеффер по одному «делу» с известным сегодня грузинским писателем Чабуа Амирэджиби, автором романа «Дата Туташхиа». Нора была с ним знакома, как и со всей «золотой молодежью» Грузии.
Начался ад следственной тюрьмы. Унижения: «Раздевайся догола» Обыски. Одиночная камера. Грязный черный стол. На столе кувшин, глиняная кружка. Стул. На грязном полу параша и веник. Все. Читать нельзя. Писать тоже. «С ума бы только не сойти», — думала Нора.
А ведь сходили. Разбивали головы о косяки, не выдерживали пыток и безысходности, и мыслей о том, что ни в чем не виноваты Не хотела Нора лишиться рассудка. Мечтала к сыну вернуться и к мужу. Жить хотела. Надо было чем-то заняться Отломила прутик от веника, села к столу и миллиметр за миллиметром стала счищать толстый глиняный слой на столе. День за днем, день за днем. Месяцы. Оказался стол ярко-желтым. Принялась за пол.
По утрам обтиралась ледяной водой. Глохла от тишины. Научилась отличать надзирателей по шагам, плевкам, отрыжкам. Давала им клички: «крыса», «живчик». Слышала, как поднимается по лифту ящик с хлебом. Снилось или это были галлюцинации, — что двери рывком открываются и выводят ее на допрос, вернее волокут.
Раз в месяц баней «одаривали». Помнит Нора и сейчас огромную банщицу с вечно жирными, грязными волосами это в бане-то! Давала банщица заключенным крохотное черное мыло и подгоняла буквально с первой минуты: «Быстрей! Быстрей!»
Ходила Нора на ночные допросы к следователю Маркарову. На руке у того была татуировка: череп и кости.
Маркаров. Сколько раз произносила Нора Густавовна это имя столько раз искажалось от ненависти и гадливости ее лицо. Это он пытался ей внушить, что немец не может быть патриотом. Это он говорил: «Допросы это очень больно. Если докажешь, что ни в чем не виновна, получишь 10 лет». Это он изрекал с садистским удовлетворением: «Человек состоит из мяса, кожи и костей. Если воздействовать на эти составляющие мы добьемся своего».
Это он, Маркаров, отправил Нору в карцер. Ледяной, скользкий, темный, с кишащими повсюду насекомыми. Сначала Нора пела, пела пусть слышат! Потом устала ходить, прислонилась к стене. Сползла по ней, села на корточки. А потом, потеряв сознание, свалилась в грязь.
На допросах все отрицала, не признавалась в знакомстве с Чабуа и остальными друзьями. Ничего не мог добиться пытками Маркаров. Да и добиваться было нечего
И лишь когда измученную Нору привели к начальнику следственного отдела Маланья, тот изуверски мягким и вкрадчивым голосом «нашел к немке подход». «Гретхен, настоящая Гретхен», — нежно произнес он (а Нора и вправду была красавицей, синеглазая, с косами).
«Мы хотим помочь тебе, у тебя ведь ребенок». Услышала Нора «ребенок» и зарыдала. Призналась, что да, была знакома с мальчиками, «опасными для режима». И поймала на брошенный на Маркарова взгляд Маланья, полный триумфа. «С ней надо было так», — говорил этот взгляд.
Вся «золотая молодежь» собралась на суде. Дерзко и отчаянно выступил Чабуа Амирэджиби. И побледнела тогда его мать, поняв: сын сам назначил себе приговор. А приговоры начались потом и это было самое страшное. Сначала смертные. И выслушать их надо было стоя. К расстрелу приговорили вначале и Чабуа. Но, учитывая его молодость, «гуманный суд» остановился на 25 годах заключениях.
Нору приговорили к 10 годам лагерей и 5 годам ссылки.
«Как все стало относительно», — вспоминает Нора Густавовна. Я была счастлива, безумно счастлива, что получила лиши десять лет. Но одновременно жгло чувство вины перед друзьями, получившими гораздо больше, и перед теми, кого приговорили к расстрелу ни за что».
Не нравится мне постулат о том, что сам творит свою судьбу. Чем провинилась перед страной Нора Пфеффер? Чем провинились тысячи наших соотечественников? Ничем. Но как страшно «пошутила» с ними судьба.
Описать годы лагерей и пересыльных тюрем и книги не хватит. Мрачные, горькие эти страницы в жизни Норы. Ужас пересыльных камер, где приходилось жить в огромном ангаре с сотнями «урок». Этапы в «столыпинских вагонах», когда давали есть только ржавую селедку и не давали воды. Ледяной ветер с берегов Енисея, когда снег не падает, а только метет, метет, метет. Первый год жизни на Дудинке, когда лагерь был переполнен, и пришлось жить в обычных палатках при 50-градусном морозе. Хроническая цинга когда невозможно было ни крошки взять в рот, так все во рту болело. Лесоповал, работая на котором, натыкалась на безжизненные тела пытавшихся бежать заключенных.
Слушаю Нору Густавовну и лишний раз укрепляюсь в мысли: «Ратовать за «плюрализм мнений» применительно к имени Сталина безумие».
В одном из лагерей познакомилась Нора с талантливыми поэтами и художниками. Первые стихи свои здесь написала. Одному из художников лагерное начальство заказало панно к празднику на тему «Все республики». А на холсте «безумец» изобразил лица заключенных в национальных одеждах. Его тут же отправили на дальний этап. Пфеффер, как и всех «политических», тоже вскоре дальним этапом «наградили».
Общий с урками вагон. Куда везут неизвестно. Привезли, наконец, в Красноярск. Темной лентой колонна заключенных плелась к пересылке. Собаке охранников то и дело хватали людей за пятки вопреки природе своей.
Загрузили людей на баржу. Это была последняя баржа, которая пошла в Заполярье. Месяц плыли по Енисею. Октябрь был, холодно, а одним одеялом семь человек укрывалось.
Относительно неплохо кормили, сообразили, что иначе просто не довезут рабсилуНо желудок так к тому времени у многих сократился, что пищу не принимал.
Привезли в Дудинку. Валенки выдали, ватные брюки и бушлаты. Ватные же шапки и рукавицы. И на следующий день на работу. Грузить уголь на транспортеры на берегу Енисея.
Первая зима это не только страшный холод в палатках, цинга, но и первое прикосновение ангела-хранителя Норы. А «прикасался» он, как считает сама Нора, к ней в те годы не раз.
Определили Пфеффер на работу в бухгалтерию. Старалась изо всех сил только бы не бить опять кайлом вечную мерзлоту. В перерыв выходила на воздух, смотрела в ясную погоду на Северное сияние и думала: «Как же я мал, ничтожен человек перед мирозданием!».
Работать пришлось и в УРЧе учетно-распределительной части. Повезло, можно считать, еще раз ведь «политических» туда редко допускали. А потом и трехмесячные курсы медсестер прошла. Выявила в себе талант массажиста пригодились занятия спортом в тбилисском безоблачном детстве и отрочестве. Работая в медсанчасти, не раз Нора заключенных выручала: поднесет спичку к термометру глядишь, и освободят кого-нибудь из женщин от работы. Цветы додумалась развести в медпункте и даже парниковые огурчики высадила. Урожай был шикарный 600 огурчиков.
Рвалась встречать этапы, надеялась брата встретить. Так и не встретила, погиб тот, видно, где-то в лагерях.
Худшего лагеря, чем последний в Сибири не встречала, пожалуй. Огромные жирные крысы в бараках, а работа на хлеборезке. Это только звучит так по-домашнему, безобидно: «хлеборезка». А для заключенных работа на ней все равно что ходьба по лезвию ножа: не досчитаются начальники кусочка нового срока не избежать. Слава Богу, Нора избежала.
Но вспоминает она не только о горьком. О светлом, как ни странно, тоже. Помнит, никогда не забудет, сколько прекрасных людей встречалось ей в этой экстремальной ситуации длиною в десять лет.
Не забудет того латыша, который, видя, что девушка, падает от полярного бешеного ветра, вырыл ей яму: «Спрячься, погрейся». Не стирается из памяти и лицо старика-еврея, который смотрел на нее помутневшими от благодарных слез глазами: упросила Нора конвойного, чтобы разрешил старику собрать в огромный чемодан рассыпавшиеся книги.
И еще не забудет, как носила ей вольнонаемная женщина сырой картофель лучшее лекарство от цинги. А это был и на воле еще какой дефицит сырой картофель. Все это придавало Норе силы. Хотя однажды показалось, что жить больше невмоготу это когда получила полное злобы и оскорблений письмо от новой жены мужа Юры.
«Люди всегда остаются людьми. Не все, конечно, не всеНо многие. Эти люди и есть для меня Родина, — говорит Нора Густавовна. И добавляет: «Такой Родине не изменишь».
В начале 50-х кончился срок. В ссылку Нора попросилась в Казахстан, ближе к родителям.
Привезли ссыльную в райцентр, что в 200 километрах от Петропавловска. Странный какой-то вопрос задали: «В колхоз поедете или в совхоз?» Попросилась туда, где природа красивая. Ведь столько лет деревьев не видела.
Очень хотелось преподавать, тем более, что райцентровская школа задыхалась без учителей. «Больно жирно», — сказали ей, — пастухом будешь работать». Пастухом, так пастухом.
Сорок телят дали. А они все для Норы «на одно лицо». Немало прошло времени, пока отличать научилась подопечных и «цоб-цобе» быку в упряжке кричать.
Старалась очень и все равно белоручкой называли. Однажды надорвалась, копну сена поднимая. Перевели учетчиком тракторной бригады. С немецкой точностью обмеривала поля, зная, что посмеиваются над ней те, кто привык «на глаз».
А школа все без учителя оставалась. Наконец-то разрешили Норе там работать. Вела она почти все предметы. И еще кружок самодеятельности. Учебников не было, сама рисовала картинки к урокам. Научилась доить корову, кормить поросят.
Вскоре разрешили в Джамбул переехать, к родителям. А потом и с Буби встретилась
Нора Густавовна долгие годы преподавала в Алма-Атинском институте иностранных языков и в Казахском госуниверситете. Работала диктором немецкой программы Казахского радио. И писала стихи.
Сейчас Нора Густавовна на пенсии. Много переводит на немецкий язык национальных поэтов казахских, грузинских, латышских, русских.
Часто бывала за эти годы в родном Тбилиси. Когда приезжает туда каждый камень готова обнять, каждое дерево Только все тяжелее в последнее время даются ей эти поездкиНе так давно еще одним ударом судьба Нору Густавовну испытала: ушел из жизни ее Буби, Реваз Каралашвили доктор филологических наук, профессор Тбилисского университета, специалист по творчеству Германа Гессе.
Но выросли внуки. Жизнь, как ей, жизни, и положено продолжается.
И все же: как удалось сохранить этой женщине достоинство и жизнелюбие? Как можно было после всего пережитого не потерять веру в людей и справедливость? Пытаюсь понять но, признаюсь, не нахожу ответа.
«Если бы я вышла из лагеря озлобленной, — говорит Нора Густавовна, — я обокрала бы себя. Сегодня я радуюсь каждому оставшемуся мне в этой жизни дню. Пытаюсь наверстать то, что вычеркнуто адскими годами.
Нет, не подорвалась у меня вера в Добро. Ведь к добру нельзя «стремиться». Можно или быть добрым, или не быть им. А добрых людей я столько встречала дай Бог каждому.
Пережитое горе помогает острее ощущать счастье. Если бы не было несчастливых минут, как бы мы узнали, что счастливы, с чем бы сравнить могли? Радуюсь небу, звездам, цветам. Не хочу в злобе прожить остаток жизни. Нет, не хочу».
Вот и ответ.
Все человек потерять может. А себя нет.
Материал перепечатан из литературного альманаха «Феникс», № 14, июнь 1996 г.
Алла Корсунская
13/02/09
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
