Trotzdem?.. Trotzdem!.. Или вольная беседа с Ниной Паульзен

von

23 июня, 2011

Получив столь серьезную анкету от давней доброй знакомой Нины Паульзен, я вспомнил расхожую фразу: «О чем говорить, когда не о чем говорить?» и хотел было отделаться двумя-тремя нигилистическими словцами, однако, живо представив значительный этап моей жизни, тесно связанный с выдающимися литераторами-соплеменниками, память о которых ныне катастрофически зарастает травой забвения, я решил, что не следует поддаваться первому импульсу, а целесообразно всерьез отвечать на поставленные тщательно продуманные вопросы, вглядываясь не столько в туманное грядущее, сколько в сопровождавшее меня реальное прошлое.

Что я родом из российских (еще точнее: из поволжских) немцев, я осознал довольно рано, в сентябре 1941 года, когда нас и подобных нам депортировали в товарном вагоне из кантонного центра Гнаденфлюр в неведомый Северный Казахстан. По сути, точку отсчета моей сознательной жизни я и веду от своего бытования в казахском ауле на берегу реки Есиль (Ишим). То, что напрочь застряло в памяти семилетнего мальца – детская площадка с будками-домиками и качелями лётной школы города Энгельса, где служил в РККА (Рабоче-крестьянской Красной Армии) мой отец, лейтенант медицинской службы Карл Бельгер; родительское село Mannheim, где я временами жил-гостил у своих дядьев-тетушек; село Siechelberg, куда я ездил с сельскими музыкантами-духовиками на свадьбу Hulda-Tante (тетя Гульда — ред.); сёла Солянка и Gnadenflur, быт и нравы поволжских бауэров, даже запахи детства – квашеного молока, кислой капусты, домашней выпечки, тушеной и копченой свинины, солодкового чая, поджаренных в котле тыквенных семечек, крепкого табака-самосада, чистоты, опрятности и уюта и многое другое вплоть до милого сердцу и слуху гессенского диалекта – осталось далеко позади, в прошлом, как в прекрасном предутреннем сне.

Не стану, однако, вдаваться в подробности, укрощу торопливый бег пера, тем более я о том писал не однажды в своих романах «Дом скитальца», «Туюк су», «Разлад», «Зов», в повестях и рассказах, в публицистических статьях и эссе.

Живо вспомнил обо всем этом недавно, читая исповедальный автобиографический роман Иды Бендер (Гамбург) „Schön ist die Jugend“. (Я опубликовал о нем пространную статью в двух номерах „Deutsche Allgemeine Zeitung“ (Алматы). Так вот, в том ауле, где я вырос и окончил казахскую среднюю школу, видимо, родителями, а также мною исподволь культивировались в моей душе немецкая ментальность, чувство принадлежности к народу, который официально именовался Sowietdeutsche.

Были разные сложные этапы и злоключения в моей жизни, но выше названное чувство генетической причастности к инобытию не покидало меня никогда.

Более того, я всегда даже с некоторым вызовом, нередко во вред себе подчеркивал свою немецкость, хотя и плыл на зыбкой лодчонке в океане казахской словесности.
Я писал по-русски и по-казахски, а тосковал по всему немецкому. В одном из своих бесчисленных интервью я сказал: печалюсь по-русски, радуюсь по-казахски, скорблю и плачу по-немецки.

Так сложилась моя судьба. И по этой стезе бреду под дырявым зонтиком и поныне, как старый дервиш-пилигрим.

И то, что творится в моей душе, известно немногим. Всё своё смятение и душевные терзания, сомнения и затаенные думы, мытарства я выплеснул недавно в романе «Зов», который вышел в 2010 в Астане, в издательстве «Аударма» (кстати, он войдет в VІ-ой том моего 10-томника избранных произведений).

А горжусь я тем, что был знаком и переписывался с большинством литераторов-немцев СССР послевоенного периода. И, думаю, есть смысл хотя бы часть из них здесь назвать: Александр Геннинг, Доминик Гольман, Фридрих Больгер, Нора Пфеффер, Герберт Генке, Виктор Клейн, Вольдемар Гердт, Эвальд Катценштейн, Давид Лёвен, Петер Классен, Клара Оберт, Нелли Ваккер, Роза Пфлюг, Алексей Дебольский, Вольдемар Шпаар, Александр Гассельбах, Андреас Закс, Эдмунд Гюнтер, Леонгард Маркс, Катарина Бах, Вольдемар Эккерт, Карл Вельц, Александр Раймген, Эрнст Кончак, Райнгольд Франк, Лия Франк, Иоганн Варкентин, Генрих Кемпф, Давид Йост, Александр Бретман, Рудольф Жакмьен, Клеменс Экк, Артур Герман, Виллибальд Фейст, Эрна Гуммель, Гильда Анценгрубер, Герман Арнгольд, Александр Бек, Вильгельм Брунгардт, Давид Вагнер, Рудольф Гейнц, Анна Крюгер, Роберт Лейнонен, Генрих Шнайдер, Эдуард Штейзель, Алекс Штраус, Зепп Эстеррайхер, Дитрих Ремпель (перечислил тех, кого знавал лично из «старой гвардии»).

Могу назвать еще три-четыре десятка немцев-литераторов моего поколения (и младше), с которыми состоял в контакте, встречался с ними в разных условиях, в том числе у меня дома.

Несколько сот (а, может, тысячи) их писем я сдал в Президентский архив города Алматы, не одна сотня писем хранится у меня дома. Вот было бы здорово издать выбранные места из этих писем: получилось бы, полагаю, два-три тома – сборник национальной боли, тревог, забот, чаяний и надежд – живой голос трагической судьбы российско-немецкого этноса.

Нынешнее поколение, обитающее там-сям в СНГ и в Германии почти ничего о том не знает. А некоторые и знать не хотят. Думаю, по глупости и невежеству.
А знать бы надо.

Иначе разорвется, рассыплется связь времен, и мы превратимся в Иванов, не помнящих родства.

Понимаю: мое вступление к нашей беседе явно затянулось, но, во-первых, надо четко определиться в своих национальных ощущениях, а, во-вторых, дать общую панораму, фон для дальнейших ответов.

— Факт существования литературы российских немцев даже на Западе не вызывает сомнений. Но остаётся вопрос: литература российских немцев была или же существует до сих пор? Или российско-немецкая литература XX века создала немецкий мир иллюзий, «ложь во спасение» (по Иоганну Варкентину)? Что вы понимаете под термином «литература российских немцев»?

— Я принципиально исхожу из того, что российские немцы – особый этнос, сложившийся в особых исторических условиях и имевший свою культуру, свои отличительные черты, свою литературу, свое миропонимание и мировосприятие. Бесспорно, что была у него и своя литература, по-разному сформировавшаяся на разных этапах, знавшая периоды взлета (предоктябрьский период, 20-30-е годы, 70-90-е годы прошлого века), периоды тотального безмолвия (1941-1964-е годы).

Словом, предмет для разговора есть. Литература российских немцев честно служила своему этносу и национальным запросам. Она выказала упрямство и характер. Она была бамбуком, пробившим асфальт, — метафора Ф.Больгера. Птицей с обрезанными крыльями, которая пешком упорно добиралась к родному гнездовью, — опять-таки по образному представлению поэта. Крохотным угольком, теплившимся под слоями золы. Ныне эта литература переживает тяжелый кризис. И когда она из него выберется и выберется ли вообще – сказать, увы, не могу. Но верить в какой-то степени продолжаю.

— Вы рано осознали своё предназначение стать писателем. Как три культуры – казахская, немецкая и русская – способствовали этому, и как этот треугольник культур повлиял на ваше становление как писателя и как человека?

— Это так. Стать писателем я мечтал примерно со второго-третьего класса. Откуда звон – не знаю. Может, голос был?.. С той поры веду дневник. Сначала писал по-казахски. Со второго курса института перешел на русский. Иногда в мои дневниковые записи вклиниваются немецкие фразы, словечки и абзацы. С 8-го класса неожиданно начал кропать стишки. На казахском и абсолютно беспомощные, вымученные. Но вскоре опомнился, избавился от этого наваждения. А окончил я русско-казахское отделение литературного факультета пединститута им.Абая в Алматы.

Моя специальность – учитель русского языка и литературы в казахских школах. Аспирантуру окончил на кафедре методики преподавания русского языка. А литература российских немцев меня, можно сказать, увлекла в 60-е годы прошлого столетия. И первая моя статья о ней вышла в 1967 году в газете «Қазақ әдебиеті» («Казахская литература»). Статья называлась по шаблону тех времен «Октябрьде туған әдебиет» («Рожденная Октябрем»). Потом на казахском языке в этой же газете опубликовал подборку стихов российских немцев. Из соплеменников первым обратил внимание на эту подборку Фридрих Больгер (видно, от кого-то услышал на Алтае и удивился тому, что кроме Больгера есть еще и некий Бельгер). С тех пор и плутаю в трех соснах. Таковы три грани моей души. И они обогащают меня, носителя трех культур. Гармонизируют мой Дух. Это и есть мое богатство.

— Вашим первым контактом с литературой российских немцев и её авторами стала, как вы сами сказали, публикация вашей статьи по данной тематике в журнале «Простор» в 1971 г. Что вас побудило обратиться к этой теме?

— Да-а… Дальше – больше. В 1971 году в журнале «Простор» (№ 10) опубликовал большую обзорную статью (потом ее перепечатала газета «Фройндшафт») – «Как брат среди братьев». Статья была написана с любовью, искренне, хотя в ней были и неточности, и нелепости, и приспособленческие идеологические мотивы, на что мне указывали многие корреспонденты (Катарина Бах, Доминик Гольман, Карл Вельц, Эрнст Кончак). Честно сказать, статья была сугубо информативная. Однако, старики проявили великодушие к неведомому казахстанцу.

Журнал я послал нашему Аристарху – Александру Геннингу по приблизительному адресу (я ведь в то время из немцев никого не знал и, откровенно говоря, робел перед ними. В Алма-Ате разок-другой я видел Иоганна Варкентина, Нору Пфеффер, Давида Буша, но не осмелился даже подойти к ним. А дедушка Геннинг по его статьям-заметкам показался мне самым добрым и доступным). Он, действительно, мигом откликнулся. Похвалил, поддержал, обласкал. Через несколько дней любезное письмо прислал из Красноярска Доминик Гольман. Из «Фройндшафт» на разведку зашел ко мне ее корреспондент Лео Вайдман. Потом из города Талгара примчался на мотоцикле темпераментный и говорливый Эрнст Кончак. Из Целинограда специально приехал шеф республиканской «Фройндшафт» Алексей Дебольский (тогда еще Шмелев). Он меня повел к Норе Пфеффер, устроившей чисто грузинский прием. Ну и, как говорится, пошло-поехало.

Письма посыпались со всех углов Советского Союза. Я будто вернулся в родной стан. Стал востребованным и среди немцев. В 1972 году возглавил Совет по советско-немецкой литературе при Союзе писателей Казахстана.
Так все началось.

— В своём эссе «Пройдя с народом через все трудности» Гуго Вормсбехер писал: «Cуществование советско-немецкой литературы после сорока семи лет крайне сложного и несправедливого положения советских немцев само по себе является замечательным феноменом. Одно её существование является большим достижением». Долгие десятилетия вы, Герольд Карлович, сопровождали литературу российских немцев послевоенной эпохи, базирующуюся на голом энтузиазме и надежде на успешное развитие, и сыграли в ней важную роль. Как вы оцениваете условия, в которых существовала немецкая литература в Советском Союзе? Был ли в ней, по вашему мнению, неиспользуемый или нераскрытый потенциал?

— Вращаясь в русской и казахской литературах, я, конечно, понимал всю обедненность, зажатость, боязливость, ограниченность сильно подцензурной российско-немецкой литературы. Она была непрофессиональной, скорее, любительской, самодеятельной. Я сочувствовал ей, посильно поддерживал, приподнимал на котурны, популяризировал, составлял сборники, писал статьи, рецензии, готовые обзоры, старался как критик не быть Зоилом, а Аристархом. Поясняю: Зоил был беспощадный, злобствующий критик (самого Гомера щипал-шпынял), а Аристарх был добр и благосклонен, никого не обижал. Я и поныне, говоря о российско-немецкой литературе, стараюсь быть Аристархом, то есть не пользуюсь сражающими наповал критическими стрелами и не бью наотмашь увесистой дубиной.

— В 1935 году Й.Р. Бехер в своей работе «Рост и зрелость» обратился к литераторам Поволжья со словами, звучащими как завет: «Вы не должны блуждать в поэзии без опоры на образцы. Вы должны найти соответствующие вам образцы, с кого вы будете брать пример. Образцовое не появляется без опоры на примеры…» На какие ориентиры, на ваш взгляд, опиралась немецкая литература послевоенного периода? Как это отразилось в литературе российских немцев?

— Разумеется, литература российских немцев в одночасье не с неба свалилась. В свои лучшие годы она испытывала мощное влияние как немецкой (германской) литературы, откуда тянулись ее корни, так и русской (многонациональной советской) литературы, в ауре которой она, собственно, обитала.

Полагаю, что большинство наших стариков, поднявших после пятнадцати-двадцатилетнего тотального безмолвия нашу литературу из руин от разрушительного сталинского цунами, от бесконечных политических и идеологических встрясок, равнялось в немалой степени на образцы именно русской литературы. Тому способствовала и переводческая практика (вспомним классные переводы с русского Иоганна Варкентина, Зеппа Эстеррайхера, Фридриха Больгера, Норы Пфеффер, Герберта Генке, Вольдемара Гердта – называю лишь нескольких).