Ворвалась радость в печали

von

23 мая, 2008

По самой настоящей тревоге в селе с утра были подняты транспортники. Били в набат. Пришедший в негодность отвал с тракторного плуга гудел после каждого удара металлическим плачем, что слышно было на Мурказане. Иса Айсин прискакал к Якобу узнать, что за беда приключилась у соседей.

— Всех мужчин от 16 и до 55 лет призывают в трудовую армию. Куда и на какую работу
скажут на станции Тобол, — передал другу Якоб слова, услышанные от Филиппа в конторе. Наехавшее начальство мало что знало.

— Уй-бай!? Как колхоз будет? Что ж женщина и дети могут? Сапсем помирай придет
Старики повздыхали, да и отправились собираться в дальнюю дорогу, готовить вещи потеплее да еду на неделю-другую.

Иса Айсин не выдержал и приехал на следующий день, удостовериться, что же стоит за словами Якоба, которые как приговор для Шункуркуля звучали. С горестной правдой вернулся Иса на Мурзакан.

Жизнь, между тем, не остановилась. Она радикально изменилась, но упрямо продолжалась.

Девушки, худенькие и хрупкие, почти с «бараньим» весом, таскали на пару мешки с зерном, весом почти как две грузчицы. Фляги с молоком, конечно, легче мешка, взлетали на сани так, словно швырял их ловкий силач. День для этих тружениц начинался до солнца, а заканчивался после солнца, при фонаре «летучая мышь». Дома их потом еще ждали дети, оставленные ушедшими в трудовую армию мамашами.

Ване Гардту хорошо запомнились посиделки в четырех стенах под замком. Мама на работе, Филипп на работе. В комнате, где вчера еще к вечеру набивалось четверо мужчин, теперь он один хозяин. Ни кошки, ни собаки, ни даже мышонка. Из игрушек один ученический пенал, карандаш и газета.

По годам Ване скоро в школу. Писчей бумаги нет. Немецкий алфавит он освоил по настоянию отца с помощью библии, которую привезли прадеды из Гессена.

В одиночестве он «изобретал» из пенала заводской корпус. Карандаши превращались в дымящие трубы. Устав возиться по полу, он усаживался на подоконник и дыханием оттаивал себе смотровой глазок на улицу, в большой мир. Считал ехавшие мимо сани. А когда пурга заносила окно, он изучал снег, ложившийся вперемежку с землей и песком. Такой занос напоминал слоеный пирог. Мама такой иногда пекла с маком, на Кавказе. Если окно заметало полностью, к счастью, это случалось редко, поневоле приходилось зарыться в постель, точь-в-точь как на барже в Каспийском море.

Если мамы не было на обед, Ваня, следя по солнцу в оконном проеме (Филипп начертил ему отметины, означавшие полдень) съедал жареную пшеницу или лепешку и запивал холодным чаем.

Как ни мучительно долго тянулись короткие зимние дни для Вани, но им пришел конец. Весна принесла неожиданную новость: Филипп женится! А как же, ему уже 22 года. Его жена, Берта, будет Ване лучшим другом!

Ване запомнился вечер свадьбы. Впервые в его доме, в Шункуркуле, играла гармошка, сам жених был искусным лошкарем. В ход пошло стремя, подвешенное на шерстяной нитке, оно вызванивало так приятно, что просто украсило свадебный «оркестр».

Невестка под венцом, невероятно смуглая от степного ветра, сразу стала уважаемой и любимой в обмелевшей семье Гардтов. Плен под замком для Вани кончился. У Берты были братья: один меньше Вани и двое старше. Теперь он переходил из рук в руки, уходил с Эммануилом изучать степь. Иногда их теряли из виду, если они усаживались в высоком ковыле. Из яслей эти двое уходили нередко. Они были любителями гулять сами по себе.

Вечерами, когда Берта поздно возвращалась с работы, а мама и вовсе работала в ночную смену при открывшемся медпункте, Филипп брал Ваню в контору. Иногда он листал книжки, что подарили ему учителя Брауны. Чаще просто сидел на кованом сундуке, скучал, задавал вопросы Филиппу: где папа? что он там делает? когда приедет с братьями? Как бы Филипп хотел знать, что они там делают!

Ваня, сидя на сундуке, из последних сил боролся со сном. Головка не хотела держаться. Упрямства не хватало, как, впрочем, и силенок он засыпал. Филипп уносил его домой на руках.

Утром Ваня, не умываясь не для кого было левой рукой уминал завтрак, а правой рисовал. Способности были налицо.

В качестве отчета перед Филиппом, после очередного затворнического дня, предъявил творение: рисунок «И.В.Сталин». Предъявил с наказом послать в Караганду отцу и братьям. У Филиппа хватило актерского мастерства ответить «с радостью», что сегодня же уйдет такое письмо и в нем будет нарисованный портрет.

При этом разговоре братьев у Филиппа холодела спина. Ведь к нему зачастую захаживали переночевать самые разные уполномоченные. При них бывало и оружие. Однажды, перед тем как укладываться, хозяин слишком «осторожно» разряжал свой ствол и он бабахнул, да так, что в стене образовалась лунка размером с кружку.

За Ваней нужен был глаз да глаз. Будучи во втором-третьем классе, он уже вел переписку с братьями. Посылал их сам. Иногда с портретом, выполненным цветными карандашами. Что писать диктовал отец. Сейчас он работал шахтёром, что не могло ему присниться ни в одном страшном сне. Это не землю пахать или отару гонять под солнцем и не лес рубить в прохладе. Пришлось освоить валящие с ног принудительные сквозняки вентиляции в аварийных штреках, порой срывавшие каску с увесистым фонарем, привыкать к спуску по шпалам под углом в 45 градусов, после чего неделю ныли мышщы, о которых ранее никогда вообще не знал.

После осложнений на глаза Якоба Гардта пришлось вернуть к жалким остаткам семьи
Катя, жена да Филипп с Ваней. В молодости, копая колодец, он переостыл и пришлось глаза лечить. Теперь эта застарелая слабость легко обнаружилась.

Якоб никогда не отличался многословием, но Филиппу он поведал доверительно об унижениях и физических оскорблениях, которые приходилось терпеть тем, кого призвали на тыловые работы для спасения страны от коварного нашествия лютого врага.

— Неделю мы возводили ограду, сторожевые вышки и думали о тех несчастных, что должны заполнить просторную зону.

Потом случился подъем по команде, построение и развод на работу через ворота с военной охраной, при которых были свирепые сторожевые псы.

С вышек, с биноклями, часовые контролировали колонну до самого спуска в шахту. О побегах, если и заходил полушепотом разговор, то лишь между комсомольцами и коммунистами о том, как сбежать на фронт, дорваться до оружия и гнать врага обратно. Поведал Якоб семье о том, что встретил в зоне и родственников, в частности, Людвига, лучшего друга, и многих земляков из Рундевизе и Кальчиновки.

Приставал к отцу с расспросами и Ваня. Он теперь был главным подручным, когда что-либо мастерилось в доме для семьи и для колхоза. Отца уже на второй день навестили дома. Приехал председатель и с ним Христян Шмидт-старший.

— Есть идея, — едва переступив порог и торопясь с приветствиями, начал Шмидт, — построить ветряную мельницу. У ветра тут, считай, ни одного выходного. Надо его запрягать. Собирайся в помощники.

Якоб Гардт пытался пояснить, что он теперь весьма сомнительный помощник, но Шмидт, полный оптимизма, был непреклонен и подбадривал Якоба.

— Там столько разной грубой работы, что потребуется не один помощник.

— А не получится, как у сына с отцом?

— Что именно? уточнил Шмидт.

— Сын работал фуганком, а мать нахваливала: давай-давай, отец после тебя топором поправит.

Шутка понравилась всем. Расстались на том, что утром они на месяцы займут пустующий в очередной раз хлев.

У Вани теперь было три дороги: в контору к брату, в клуб к отцу и в родительский дом Берты, жены Филиппа. Одна дорога была ему заказана на работу к маме, в фельдшерский пункт. Но детская любознательность неудержимо влекла Ваню туда, и тем сильнее, чем более строго это запрещалось. Открыв дверь в землянку, мальчик попал в кухню. Печурка пылала раскаленной до красна плитой. На ней шипела кипятившаяся вода. Ваня повертел головой: двери справа и двери слева. Какую открыть?

Он толкнул правую. Вся комната устлана соломой. Больные, без признаков жизни, лежали плотным рядком вдоль всех трех стен. Ужасно исхудавшие и потому одинаково старушечьи лица не реагировали на его появление.

Солнце слабо пробивалось в два маленьких, едва оттаявших по верху окна. Кто-то метался в бреду, кто-то звал на помощь маму и бога одновременно. Никто из этих больных самостоятельно не только не двигался, но даже не сидел. Остывших утром уносили, а на их место привозили новых. Куда уносили? Это Ваня знал в холодную. Хоронить не успевали. Всесильный тиф был беспощаден. Еще секунду-другую и Ваня, постояв в одной комнате, собрался во вторую, но натолкнулся на тетю Катю Шох, доктора.

— С кем и почему ты здесь? набросилась оторопевшая от неожиданности тетя Катя, известная своей добротой и участливостью.

Осталось неизвестным, как повели бы себя детские нервы, если бы Ваня вошел в холодную, где штабелем уже два месяца складывали покойников в ожидании сносного тепла, чтобы всех переместить в одну братскую могилу. Голодные, отощавшие живые были не в силах долбить регулярно могилы в промерзшей почти на два метра земле.

Ослабли за зиму не только люди, но и скот. В один плуг впрягали до четырех пар быков, которых погонщики и плугатырь вынуждены были ставить то и дело на ноги. Лошади выглядели как рыбий скелет. Некоторых пытались подправить, подкормить, подвесив их к потолку под живот.

Ваня в тот день маму так и не увидел. Перепуганная доктор Катя спровадила его на сани, ехавшие к отцу в клуб. Ему же объяснила: мама в сельсовете получает лекарство, что привезли из района. Доктор просила и заклинала малыша: ни в коем разе не появляться в фельдшерском пункте.

Беда не обошла стороной дом Гардта. Весна 1944 года и его месяц май открыли траурный год. Мать Вани не убереглась. Да и как можно было уберечься, если недоедали, если нечем лечиться, если надрывались в работе.

Якоб Гардт впервые сник. Болезнь жены была скоропостижной. К ней не пускали. Изолятор сурово берег живых. Катя-доктор приготовила подругу в последний путь. Родных не подпускали. О трауре в семье Гардта узнал на Мурзакане Айсин. Сын Сабыр, подпасок, встретился с Эммой, что пасла овец, и она ему все рассказала. Айсин-старший снял с ворот конюшни две доски и взял кусок кошмы. Екатерина Гардт была единственной покойницей в эту весну, удостоенной половинки гроба, то есть крышки, а упокоилась она не на сырой земле, а на кошме.

Когда на гроб с грохотом упали первые комья земли, все трое Гардты с благодарностью подумали об участливости Айсиных. Четверо других Гардтов трое в Караганде жили в зоне и «гнали» на гора уголь, еще один в Якутии пополнял золотой запас страны узнали о своем полусиротстве спустя недели.

Ваня, как ни бодрился в ответ на расспросы взрослых, всюду был как бы лишним. Отец работал не щадя себя, спасался от траура безжалостным насилием над собой, побеждая таким образом судьбу, и кормил Ваню кашей, кашей и еще раз кашей. Из ничего трудно что-либо изобретать. Его следовало отдать в школу, а сдали еще на год в детсад. Все лучше, чем в пустом доме.