Из раннего детства – я в пролётке на кожаном сиденье, рядом отец правит лошадью, цокают копыта, мы куда-то едем. И мне очень нравится сверкающая лаком пролётка, статная лошадь, везущая нас, её сбруя с металлическими и фарфоровыми бляхами, с кожаными кистями.
Нарядная пролётка принадлежала энгельсcкой детской больнице, в которой мой отец работал завхозом. У больницы своя конюшня, и этот парадный выезд – предмет особой заботы отца. С лошадьми отец был связан с детства. В Екатериненштадте его отец, мой дед, занимался вывозом на берег леса, сплавленного по Волге, – для этого держали лошадей. В семье было семеро детей, шестеро из них – мальчишки. Старшие помогали деду в затоне, младшие, среди них мой отец, занимались лошадьми.
Отцу было семь лет, когда умерла мать, через полгода не стало и отца. Главой семьи стал старший брат, Александр. Выживали как могли, все работали, кто-то спасался в других краях – брат Андрей уехал в Баку, мой отец, уже молодым парнем, в Ташкент, где устроился подмастерьем в колбасную артель. Работали вручную, и у отца с того времени крепкие руки и скрученные бруцеллёзом пальцы.
После смерти родителей об учёбе нечего было и думать, отец только три года проучился в начальной немецкой школе. Но настоящей школой жизни стала для него армия, где он прослужил более пяти лет. В армии он научился, хоть и с акцентом, говорить по-русски и по-русски, тоже «с акцентом», писать. Армейская форма ему нравилась, и годы после армии он всегда ходил в полувоенной гимнастёрке и в галифе, обшитых кожей. Форма приучила его к подтянутости и аккуратности, и таким он оставался все последующие годы. Ещё в армии отец женился, и через год после моего рождения демобилизовался. Стал работать в детской больнице, в одном из её корпусов поселилась наша семья.
Мне было мало лет, и отца того времени, я помню отдельными моментами. Как брал с собой, когда ходил по вечерам давать корм лошадям. Запах конюшни, лёгкое ржание лошадей… Как рисовал мне, и всегда одно и то же – артиллерийскую пушку со всеми деталями или красивую лошадь. Как дома пели под гитару, отец обычно начинал, мама подхватывала. А когда собирались гости и было застолье, все вместе пели старинные немецкие, иногда русские песни. Отец всегда интересовался газетами, любил поговорить, поспорить о политике, подчёркивая слова обычным своим жестом –
энергичным взмахом ладони.
В конце тридцатых мы переехали в недостроенный наш дом. Отец стал работать инспектором на республиканской конебазе. Пригодилось знание лошадей, полученное им в детстве и во время службы в артиллерии, которая была тогда на конной тяге. Мама, работавшая до этого в ресторане, стала работать в привокзальном буфете. Сегодня я могу сказать, что предвоенные годы были самыми счастливыми для нашей семьи. Родители построили дом, осуществили свою мечту, обоим за тридцать – ещё молодые, во дворе бегаю я, первоклассник, все живы и здоровы. Праздничные запахи на кухне, галушки с паслёном… Но началась война, стали приходить тревожные сообщения. А потом был августовский указ, телячьи вагоны, долгая дорога в Сибирь… Почему-то запомнилось, как отец как-то сказал маме: «В каком-то вагоне, говорят, и правительство, эти коммунисты…».
В таёжной деревне вместе мы пробыли недолго – отца мобилизовали в трудармию, в лагеря Вятлага, на лесоповал. Он рассказывал – жили в бараках, колючая проволока, охрана с собаками. Тяжёлая работа, плохое питание, болезни косили людей, трупы складывали штабелями, до весны. Угнетало и отношение: «Эй, фрицы!». Стали срываться планы по заготовке леса, идущего на фанеру для самолётов. Приехали какие-то начальники, сменили лагерное руководство, кого-то, говорят, расстреляли. Условия стали лучше, и лес пошёл. Первые, самые трудные, годы в трудармии отец работал на лесоповале и выжил только потому, что с детства привык к физической работе. А потом он, «городской» и говоривший по-русски, «дослужился» до должности начальника перевалочной базы.
Вслед за отцом в трудармию – куда-то в Бурят-Монголию, тоже на лесоповал – увезли и маму. Мне было восемь лет, я скитался по детским домам Сибири и Урала. С мамой встретился лишь через десять лет, когда она в сопровождении конвоира приехала из Улан-Удэ в Караганду для «воссоединения с родственниками», то есть со мной.
В Темиртау под Карагандой отец приехал после трудармии (с мамой уже произошёл разрыв, а где находился я, он не знал). Спецкомендатура направила его путевым рабочим, но в этом качестве он проработал недолго. Вспомнив ташкентский опыт, организовал при местной артели колбасный цех (сам сложил коптильню, подобрал оборудование). Цех выпускал колбасу раличных сортов, даже деликатесы для начальственных буфетов. Колбаса успешно конкурировала с привозной, карагандинской, и по приказу из области цех закрыли. Отец организовал забойный цех, который также успешно функционировал. А когда открыли филиал Карагандинского мясокомбината, начальником колбасного цеха назначили отца, практика. Тогда это было не по правилам – отец не был партийным, к тому же немец-спецпереселенец с трёхклассным образованием. Но им понадобился специалист…
Из уральского детского дома я приехал к отцу в конце сороковых. Вместо мамы меня встретила тётя Маруся, теперь моя мачеха. Отец постарел, был с сединой, но подтянут, как и до войны. Правда, одежда была не полувоенной, как раньше, а, скорей, полукавказской, особенно зимой, когда он надевал чёрный полушубок, сшитый по заказу, и каракулевую шапку. Седеющий брюнет, говоривший с акцентом, – его часто принимали за чеченца (в городе тогда их было много) или, по крайней мере, за грека, но уж никак не за немца. Уже потом я узнал, что фамилия Riedel характерна для Баварии и Австрии, а там брюнеты нередки.
Отец всегда был деятельным, пропадал на работе, приходил домой поздно. Но я видел его и мрачным, чем-то расстроенным. Причин было достаточно – контроль спецкомендатуры с её ограничениями и унизительными «отметками», не прекращавшийся шантаж местных органов, регулярно приходивших к нему в цех за «десятиной» колбасы и мяса (намекая при этом, что они легко, при желании, могут испортить ему жизнь), притеснения властей, закрывавших созданные им производства (как раз при мне закрывали его забойный цех). Он переживал, что не имеет образования, из-за чего его при первой возможности «отодвигали» на работе (хотя рабочую карьеру он закончил всеми уважаемым мастером цеха).
По-русски он говорил нетвёрдо, хотелось поговорить на родном языке, на диалекте. Но удавалось редко, потому что немцы в городе говорили «по-другому», а я, после шести детдомовских лет, был не в счёт. Он всегда сознавал себя как немец Johann Riedel, это имя он получил при рождении, с ним вырос, и уже в армии его записали как Иван Давыдович Ридель. Но для мамы, для наших родных он всегда был Johann.
В городе отца знали, работавшие с ним хотя и ворчали за его требовательность, но уважали как специалиста и за понимание людей (зная всеобщую бедность, он закрывал глаза на мелкие хищения, продавал им продукцию по себестоимости). Вот несколько эпизодов, характеризующих отца тех лет.
* * *
В 1952 году я, учившийся в Карагандинском горном техникуме, приехал к отцу вместе с однокурсником-москвичом (сегодня это известный поэт Наум Коржавин). Оба очень разные, они быстро нашли общий язык. Однокурснику так запомнился отец, что через много десятилетий он написал о нём в двухтомнике воспоминаний «В соблазнах кровавой эпохи», получившем в 2006 году в Москве литературную премию.
* * *
Где-то в 50-60-х годах поползли слухи – кто-то из наших немцев уехал в Германию. Многие в это не верили, считали пустым разговором. Рассказывая мне об этом, отец сказал, что он бы в Германию не поехал. На лесоповале в трудармии им приходилось работать рядом с немцами-военнопленными, которые, услышав их поволжский говор, просто закатывались от смеха. «Я не хочу жить там, где надо мной будут смеяться», – сказал он. Таким гордым он был и в жизни.
* * *
В шестидесятые годы отец ушел на пенсию. Но и на пенсии он не сидел без дела, зарабатывал тем, что покупал запущенный, но ещё крепкий дом, своими руками ремонтировал, отделывал «как игрушку» (слова отца) и продавал уже по более высокой цене. И так было несколько раз. Когда здоровье стало уже не то, решил перебраться в более тёплые края. Побывал в нескольких местах, в Киргизии ему не подошёл климат, в степной Крым не пустили как немца, и он осел в городке Смела (Украина).
Отцу досталось лихое время – мировые войны, революция, многолетние репрессии. Сиротское детство оставило без образования, в графе «специальность» стояло – «завхоз». Но это не сломало его, он овладел многими профессиями, много работал и с достоинством выходил из трудностей, выпадавших на его долю.
Поволжский немец из Марксштадта, трудолюбивый и упорный, предков которого пригласила в Россию Екатерина Вторая – мой отец Иван Давыдович Ридель, Johann Riedel (02.12.1906 – 01.03.1985).
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
