Trotzdem?.. Trotzdem!.. Или вольная беседа с Ниной Паульзен (продолжение)

von

DAZ

30 июня, 2011

Корни собственно германской литературы в ее классическом облике постепенно чахли, блекли, ослабевали, от литературы ФРГ и ГДР они все более отдалялись, сознавая себя ветвью большой советской литературы и равняясь воленс-ноленс на эстетическое клише своего времени. Напомню, кстати, что сборник критических работ, составленный мною, так и назывался «Zweig eines großen Baumes» (1974 г., изд. «Kasachstan»)

/Фото: архив DAZ.’В редакции газеты “Фройндшафт”.’/

Продолжение. Начало в предыдущем номере.

Это понятно. И это естественно.

Неестественным было то, что в каждом – даже в каждом потенциально самобытном российско-немецком литераторе того периода – крепко сидел суровый цензор, который явно выкручивал, насиловал душу, наступал на горло собственной песни и всячески приспосабливал себя к запросам, к заштампованному уровню того социального клише, в котором он обитал.

В этом трагедия нашей литературы.

Есть казахская поговорка: «В душе все кипит-бурлит, как в казане, а выхода наружу нет».

Г.Бельгер на встрече с читателями в Немецком Доме г.Алматы.

Так было и с российско-немецкими литераторами в начале 60-х годов, когда власти позволили милостиво нам печататься в чахлых газетенках.

Тогда-то и появились довольно убогие, болезненные «произведения» о верности советской родине, о беззаветном служении сомнительным до фальши идеалам, о дружбе народов, о Первомае и Октябрьской революции, о Ленине и партии, о сплошном счастье и ликовании, о передовых механизаторах и доярках, свинарках и телятницах, о любви трактористки Амалии к овчарю Мыркымбаю, то есть о том, что позволялось и поощрялось. Немного больше свободы и раскованности позволяли себе редко кто (В.Клейн, Ф.Больгер, И.Варкентин, Д.Гольман, молодой Р.Вебер).

Подлинно национальное было табу.

Талантливые люди были, но творили они под удушливым колпаком.

Понятно, что под идеологическим колпаком были и другие, но немцы были особенно напуганы, измочалены, избиты, истерзаны, лишены мало-мальской свободы.

Учиться у германской классической литературы, конечно, можно было; не возбранялось идти по стезе русской литературы, но держаться, однако, следовало в жестких рамках.

И, на мой взгляд, все литераторы, которых я выше перечислил, так и не сумели в полную силу творчески себя реализовать, не смогли вырваться из силков.
И это их личная трагедия.

Время и обстоятельства, в которые они жили, зачастую губили в зародыше их творческий потенциал.

— Развитие послевоенной немецкой литературы в СССР ясно показало, насколько сильно влияние политической ситуации на литературу одной этнической группы. Были ли вообще шансы и в частности, свобода у литературы российских немцев, чтобы развернуться во всех смыслах – лингвистически, художественно и как социальное явление-феномен – в условиях всеобъемлющей политической цензуры?

— Я уже ответил: шансов не было. Никаких. Даже у тех, кто писал по-русски, то есть русским языком выражал немецкие проблемы. Оставался один путь: писать «в стол». В надежде на будущее. Но и надежд было слишком мало. И требовать от 50-60-летних людей, недавно переживших трудармию, ссылку, тюрьмы, лишения, ограничения, бытовые неурядицы и прочие пакости, писать «в стол» тоже некорректно. К тому же время от времени у наиболее активных производились домашние обыски.

«Автономисты» и вовсе висели на крючке бдительных органов. Комитет Глубокого Бурения (так в народе называли КГБ – Комитет государственной безопасности) то и дело вызывал «на ковер» каждого, кто мало-мальски «высовывался» и «качал права». На таких охотно вешали всех собак. Попробуй выражать в таких условиях свою национальную ментальность. Получается тот самый репортаж с петлей на шее. Поэтому грешно критиковать наших «старейшин» за творческую ограниченность или пассивность. Их следует поминать только добром за то, что в свой жестокий век они не дали совсем погаснуть еле тлевшему творческому огоньку. Они сделали все, что в их условиях было возможно.

— В исследованиях немецких литературоведов литература российских немцев времён СССР и её авторы часто попадают под огонь критики, им ставится в упрёк, что они писали с «идеологическими шорами», старательно подражая идеологической направленности литературы. «Художественное сопротивление и возражение отсутствуют. Приспособленчество водило пером многих литераторов…» (Александр Риттер, Германия), «У нас были удобные идеологические костыли.» (Иоганн Варкентин) – и это лишь некоторые упрёки. Были ли вообще допустимы мятежные тона у российско-немецких литераторов? Как далеко они могли углубиться в запретную зону? Какой опыт вы приобрели в этом отношении, будучи редактором альманаха «Феникс»?

— Мнения Александра Риттера (мне он в свое время нередко писал; бывало, «щипал» и меня – вполне, впрочем, справедливо), Анетты Мориц, Иоганна Варкентина на сей счет мне знакомы. По «гамбургскому» счету (В.Шкловский) они, слов нет, правы; но надо исходить из конкретных реалий. И не винить российско-немецких литераторов того периода, а понять их и по-человечески сочувствовать и сострадать им. Даже птахе в клетке петь непросто.

Конечно, при издании «Феникса» и я испытывал определенные трудности и сложности, но, во-первых, это были уже другие времена, а, во-вторых, я всегда имел мощную поддержку со стороны казахов, которые мне – как главному редактору – полностью доверяли, не чиняли каких-то препятствий и не держали меня в узде и путах. Мне было всегда позволено больше, чем другим. Моя «казахскость» всегда меня спасала в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Со стороны казахов я неизменно имел и имею и моральную, и материальную поддержку. Им знакомы мои немецкие мытарства, и к моим немецким проблемам они всегда относились благосклонно. В этом отношении я, пожалуй, составляю исключение. Я и в детстве был аульным любимчиком и не испытывал никакого национального дискомфорта, каких-либо дискриминаций со стороны земляков-аульчан, поэтому не подвергался нравственному уродству, не ожесточился, не скурвился, сохранил живую душу.

— Также и читателей литературы российских немцев в Советском Союзе некоторые исследователи выставляют лингвистически и художественно нетребовательными. Например, литературовед Любовь Кирюхина в своей статье «В поисках выхода из незрелости» представляет послевоенную немецкую литературу Советского Союза как «поколение незрелых авторов, читателей и критиков». Какова ваша оценка того времёни?

— Любови Кирюхиной, видно, легко рассуждать. В ее, простите, шкуре и я рассуждал бы так же. Но пусть она попробует влезть в шкуру российского немца – вероятно, тотальность изменилась бы. Не судить нужно (это легко), а стараться понять (что всегда сложнее). Я знаю прекрасно о всех слабостях нашей литературы, но я ее понимаю всеми фибрами души. Потому всегда приглушаю ее очевидные огрехи, разными заплатками скрываю ее лохмотья. Знаю: снобизм тут неуместен. Во рту кляп, глаза завязаны, уши затыканы, руки-ноги спутаны, душа изуродована, к тому же бесцеремонно вытолкнут на обочину бытия – какие могут быть требования и упреки?

— Российско-немецким авторам предъявляется также упрёк в том, что к моменту падения железного занавеса ящики их письменных столов оказались пусты. Но ведь подготовленные вами альманахи выходили в свет ещё в 90-х годах. Каков ваш опыт в этом отношении?

— Нет. Письменный стол был все же не совсем пуст. Много разных разностей потекло со всех сторон в «Феникс». Полистайте 30 номеров его – убедитесь. Кое-что и поныне не опубликовано. Немецкий дом в Алматы с поддержки Министерства культуры Казахстана намерен возобновить издание альманаха «Феникс» — один или два номера в год. Кое-что из того, что было в свое время написано «в стол», может увидеть в нем свет. Но «в стол», верно, писали мало не только российские немцы, но и многие другие национальности в СССР (за исключением, пожалуй, диссидентов – русских и евреев).

— В критических статьях о литературе российских немцев среди прочего также осуждается нехватка «национального колорита» в большинстве произведений послевоенного периода. Был ли это результат обычной идеологической установки?

— Соглашусь, с национальным колоритом дело обстояло швах. Просто это не поощрялось духом времени. Ставка делалась на единый советский народ. «Ни одна блоха не плоха. Все серенькие, все прыгают», — как сказал лукавый Лука в пьесе «На дне» М.Горького. Такая была установка и на национальные литературы СССР. Уже литераторы моего поколения стали больше на это обращать внимание. Но справедливости ради надо признать: в произведениях, скажем, Д.Гольмана, В.Клейна, А.Закса, А.Реймгена, более молодых В.Гейнца и К.Эрлиха национальный колорит присутствовал в немалой степени, как и национальные характеры.

— Между тем, литература российских немцев как объект исследования больше не является неизведанной территорией, как это было несколько десятилетий назад. Имеются многочисленные публикации. В разное время такие писатели и литературоведы, как Вольдемар Эккерт, Герольд Бельгер, Иоганн Варкентин, Александр Риттер, Меир Буксвейлер, Аннелора Энгель-Брауншмидт, Ингмар Бранч, доктор Роберт Корн, Эдмунд Матер, Аннетте Мориц, доктор Любовь Кирюхина, доктор Елена Зейферт (я называю только некоторые имена) способствовали исследованию и популяризации литературы российских немцев. И всё же до сих пор нет комплексной, научнообоснованной истории литературы немцев из России, кроме «Истории литературы российских немцев» (1999) Иоганна Варкентина, представляющей собой очень субъективную точку зрения. Усилия в этом направлении предпринимались уже в 70-х годах. В одном из ваших интервью вы упомянули, что в 1973 году на семинаре российско-немецких литераторов в Москве профессор Александр Дымшиц, тогда председатель Объединения российско-немецких писателей при Союзе писателей СССР, основал комиссию по изучению истории литературы российских немцев. Почему из этого ничего не получилось? Было слишком рано или уже слишком поздно, чтобы оценить эту спорную литературу и представить её на обозрение со всеми её гранями, падениями и взлётами? Каков должен быть, на ваш взгляд, доминирующий подход к «Истории литературы российских немцев»?

— Вопрос длинный, ответ короткий. Вы, дорогая Нина, сами все верно подметили. К ряду фамилий, названных вами, вы могли бы с полным основанием причислить и себя. Намекаю на «Zwischen „Kirgisen-Michel“ und „Wolga, Wiege unserer Hoffnung“» в двух томах. Ваш вклад заметен в систематизации этапов развития RD Literatur.

Да, история российской немецкой литературы и поныне не написана. Мы, хочется думать, стоим на подступах ее рождения. То, что написал Иоганн Варкентин, — интересно, умно, значительно, но это не история, а пространный, исключительно субъективный очерк, взгляд со своей индивидуальной колокольни, завуалированная полемика с живыми и мертвыми оппонентами. Толерантность никогда не была свойственна Иоганну Варкентину. Он нетерпим к другим, а порой и к себе. У незаурядных, талантливых людей такое бывает.

Да, верно: еще в 1973 году Комиссией по советско-немецкой литературе при Союзе писателей СССР, которую тогда возглавлял проф. Александр Дымшиц (имевший, кстати, весьма смутное и поверхностное представление о ней), была создана инициативная группа по составлению «Истории SDL» — Виктор Клейн, Вольдемар Эккерт, Эрнст Кончак, Герольд Бельгер, Доминик Гольман, кто-то еще, но дело с места не сдвинулось. Ну, и слава Богу! Тогда это было рано. Получилась бы заурядная жвачка, перепев банальностей, сборник глупостей, явная дешевка.

Теперь мы вроде приблизились вплотную. Найдется человек, который во всеоружии, далекий от мелких, суетливых, местечковых интриг (поволжский немец, украинский, крымский, сибирский, кавказский, балтийский, петербургский, московский и т.д.), выдаст подлинную – во времени и пространстве – „Geschichte der RD Literatur“ в капитальных двух-трех томах. А скорей всего это будет авторский коллектив. И тогда и рядовой читатель, и специалисты-литературоведы изумленно воскликнут: «О, надо же! Оказывается, все это было, было!» «Было!» — с радостью откликнусь я на том свете.

— Даже ваш лексикон «Российско-немецкие писатели. От истоков до наших дней», увидевший свет в 2010 году в Берлине расширенным изданием, является ценным источником в истории литературы российских немцев. В новом дополненном издании появилось несколько новых имён. Книга вышла в свет практически к 100-летию со дня рождения Вольдемара Эккерта – его рукопись явилась основой первого издания на русском языке в 1996 году. Насколько важно для вас последнее издание?

— Выходу моего «Лексикона» в Германии я очень рад. Это – получается – третье издание (с учетом первоначально русского). В появлении нового дополненного издания на немецком языке – главная заслуга доктора Эрики Фогт и Ирины Лейнонен. Они обновили, подлатали и вытянули мою старую телегу. Я их только благословлял и малость отрихтовал. И еще три дамы тянули лямку – Нина Паульзен, Надя Рунде и Лена Зейферт, которым я, понятно, весьма благодарен. Рад. Повезло мне с дамами. Общими усилиями сделали доброе дело. Всякая история начинается с библиографии, с обзоров, монографий.

Благодарен и издательству «Нора».

— Проблема литературного наследия немецких писателей является одной из самых болезненных. Лишь немногие немецкие писатели Советского Союза оказались в выгодном положении Доминика Гольмана, семья которого (дочь, внук, правнук) заботятся о том, чтобы его наследие не затерялось и имя не было забыто. Велась ли работа в этом направлении когда-либо? Если да, то почему она потерпела неудачу? На протяжении десятилетий вы поддерживаете контакты с российско-немецкими авторами, в том числе и путём переписки. Что вы намерены предпринять со своим богатым архивом?

— Я свидетель: многие благоверные фрау советских немецких литераторов через неделю после их кончины выбрасывали их архив на мусорную свалку. Дескать, собирают пыль в квартире, кому это нужно. Бывали комические, анекдотические, трагические случаи. Жены и дети даже представления не имели, чем при жизни занимались их мужья и отцы.

Многое пропало бесследно. Повезло немногим. А я-то знаю, чем обладали, скажем, В.Эккерт, Д.Вагнер, В.Клейн, Э.Кончак, А.Реймген.

Досадно, хоть волком вой! Heule möchte ich darüber.

Я свой архив понемногу сплавляю в Президентский архив в Алматы, который по договору обязуется все сохранить в течение 70 лет после моей кончины. По описи сдал более 2 000 единиц хранения – письма, рукописи, фотографии, конспекты, документы etc. Часть архива храню у себя дома. За сорок лет накопилось немало изданий тех авторов, которых я назвал выше (или не назвал). Один балкон я отвел немецкой литературе – шкаф и десяток вместительных ящиков. Второй балкон – казахской литературе (два больших шкафа); третий – журналам и русской литературе. В кабинете – четыре шкафа справочной литературы и книг, которые я постоянно перечитываю.
Время от времени делаю чистку.

Сотни русских и казахских книг сдаю в университетские библиотеки; несколько ящиков книг немецких авторов передал Немецкому дому в Алматы. Книгами обрастаю катастрофически. Стоит мне выйти на прогулку, как их «суют» мне со всех сторон. Иногда по 3-4 книги в день. Боюсь, что скоро останусь под книжными завалами. Что лежит в некоторых ящиках, я и не помню. Рукописей тоже много. Как-никак я доныне издал 54 книги, десятки составил, перевел с казахского томов 20-25, издаю свой десятитомник, на сегодняшний день журнально-газетных публикаций накопилось 1870, планирую издать еще книг 12-15, так что бумаги и чернил извел на своем веку изрядно.

Собственно, все это и составляет основу моего архива.