Падение Берлинской стены

von

4 августа, 2006

Последнее десятилетие XX в. ознаменовалось знаковым событием: падение Берлинской стены 9 ноября 1989 г. подчеркнуло конец блокирования между Востоком и Западом и вместе с тем конец великой идеологии и утопии. И не только на политическом, но и на культурном ландшафте это вызвало исторический этап глубоких изменений.

4 ноября на Александерплатц в Берлине интеллигенция (Грегор Гюзи, Фридрих Шорлеммер), в том числе писатели (Стефан Гейм, Криста Вольф, Гайнер Мюллер), выступили за принципиальную реформу социалистического государства и этим подвергли критике его коренную роль как интеллектуальной и моральной инстанции. Но всё же позднее выяснилось, что интеллектуальная элита ГДР этим требованием не шла дальше того, что подвергала сомнению «высокую меру индифферентности к действительности» (цитата Р. Шнеля): вопреки своим бывшим мыслителям большинство населения при выборах в Народную палату 18 марта 1990 г. отдало голоса консервативным партиям, что можно понять как вотум быстрому введению рыночного хозяйства и немецкому единству.
В противоположность этим двум событиям оказалось характерно, что конец немецкого разделения означал также конец статуса интеллигента и писателя как представительной фигуры, тип которой доминировал в равной мере в восточной и западной литературе. При этом критерии оценки и позиционирования литературы были неуверенными, поэтому вопрос об общественной функции современной литературы среди других политических и общественных структур должен был вестись по-новому. Эта связь вела в течение 1990-х г.г. к ряду крайне спорных, долго продолжавшихся и охвативших почти весь сектор литературных и культурных страниц в прессе дискуссий, которые в целом вызывали новую регулировку литературной общественности.

Криста Вольф
Отправная точка этих дебатов выход в печать рассказа Кристы Вольф «Что остаётся». Созданный в 1979 г., но под впечатлением исторического поворота переработанный и опубликованный только в июне 1990 г., текст изображает один день из жизни близкой к автору писательницы, живущей под постоянным наблюдением государственной службы. Уже перед публикацией рассказ получил порицания, в которых Вольф представлялась как «государственная писательница», задним числом примкнувшая к противникам режима и вошедшая в доверие в духе времени. Разногласия относительно всей литературы ГДР в целом быстро возросли и вылились в обширную критику немецкой послевоенной литературы, заново аттестовавшую последнюю как на Западе, так и на Востоке. Особенно показательно это было в литературном приложении к «Франкфуртской всеобщей газете», которая издала статью Франка Ширрмахера о западно-германской литературе под названием «Прощание с литературой ФРГ». Критика прежде всего была обращена против таких представителей литературного дискурса, как Гюнтер Грасс, которые подчинили эстетическое политическому и «якобы всегда знали правильную сторону» за этим направлением закрепилось отрицательное определение «эстетика убеждений». В конце бытования послевоенной литературы эта форма, память о фашизме, была не более необходима, чем роль автора как моральной инстанции.
«Просвещённое общество не знает писателей-проповедников. Криста Вольф, так же как и Гюнтер Грасс, живут указующим антирелигиозным менталитетом западно- и восточно-германских посетителей литературных лекций. Нужно надеяться, что это минует. И они должны привыкнуть к тому, что изображает литература: никаких наркотиков для угнетённых, никакой успокоительной услады. Скорее обострённая претензия на образные возможности».

Резкие дебаты
В дальнейшем, возникавшие по мере необходимости резкие дебаты почти скандалы по поводу эссе Бото Штрауса «Набухшая козлиная песнь», сербских текстов Хандке или речи Мартина Вальсера к награждению премией мира немецкой книготорговли продолжили новое осознание функции литературы и писателя. При всём различии в подробностях общим в этих литературных спорах было то, что хотя поднимались принципиальные политические вопросы, участники дискуссий отстаивали собственное право на эстетическое и субъективную точку зрения. Следовательно, они актуализировали не «старую» роль писателя как представителя «истинной» позиции, но доказали всё же «продолжающуюся, социально необходимую силу к провокации, которая всё ещё способна исходить от одарённых одиночек, в языковом плане сильных, с фантазией и способностью восприятия мира».
В качестве предварительного результата процесса определения писателями себя и других обострённо приходилось констатировать, что исторический перелом 1989 г. подействовал активно, несмотря на то, что литература вследствие как политических изменений, разделения современной сферы жизни, так и передачи значимых функций телевидению и кинематографу потеряла свою претензию на действительность и представительность. Но всё же страшащий конец гутенберговой галактики не только не пришёл, но и утрата лидерства и политической значимости, очевидно, даже способствовала освобождению литературы. Этим подтверждается диагноз, который уже поставил литературе поворота Гайнер Миллер: «Просвещение было попыткой вновь построить Вавилонскую башню. Думали с помощью разума вновь открыть всеобщий язык. Это было подавление всех других языков через рациональность. Древняя травма нашей цивилизации смешение языков, потеря общей основы для понимания. Сейчас башня проект Просвещения обрушилась. Не нужно опять строить башню, нужно привести её в движение. Со смертью рефлексии как конституирующие силы все другие языки освободились. Они могут сейчас вновь жить».
То, что ещё должно было давать надежду в 1991 г., подтверждается во взгляде на прежнюю литературную арену Германии. Наблюдалось манер письма и тем, наслаивающихся друг на друга направлений и путей развития. Впоследствии должен был всё же состояться солидный разбор этой многоплановой литературы.

(перевод с нем. Елены Зейферт)

04/08/06