В Ташкенте воли нет, но гордый жив поэт

А также философ, публицист, прозаик. Стихи, статьи, проза малых форм. Если есть оно, Слово изящное, глубокое, проникновенное, то оно есть независимо от барьеров и границ, а также всякого рода особенностей и условностей, получаемых человеком по рождению. Еще совсем недавно, всего лишь 5-6 лет назад, у меня было такое ощущение, что казалось, подойди я к трамваю, да возьмись, где сподручнее и как следует, и смогу его перевернуть.

Здоровья с тех пор, пожалуй, меньше не стало, но о трамвае сейчас как-то не думается: видимо, наконец-то, стал избавляться от юношеского задора и максимализма. В давние времена горел желанием писать, да не мог, не умел, внутренний голос отвергал общепринятые в те годы нормы литературного дела, но, самое главное, не было возможности: надо было жить. Для жены, семьи и детей. Дети выросли, с их матерью почти полтора десятилетия общаюсь лишь через роковую черту, пролегающую между двумя мирами. Казалось бы, можно пожить и для себя. Но не могу: надо писать! Литературу как словесное отражение человеческого бытия, трудов его мысли и движений духа можно разделить на художественную и прикладную. Всякое деление единого — затея достаточно неблагодарная, если даже необходимая, а в [пограничной зоне] — и болезненная как для делимых, так и для [делителя].

Художественная литература имеет три основных раздела: поэзия, проза, драматургия. Создавать по-настоящему ценные произведения художественной литературы может только тот, кто имеет к тому врожденную предрасположенность. Научить этому делу, как в цирке учат медведя ездить на велосипеде, нельзя. И вообще — невозможно.

Если обстоятельства складываются таким образом, что человек успевает распознать в себе предрасположенность к художественно-литературному творчеству, выполнить необходимые и достаточные условия для ее развития, начать реализацию, донести свои труды до глаз [вершителей] судеб и вызвать у них благосклонную реакцию, тогда в нем еще при жизни могут признать носителя Божьего дара. В прикладной литературе (критика, эссе, мемуары, очерковая журналистика, публицистика, и другое) без талантов тоже не стоит занимать место.

Однако, на среднем уровне здесь может работать практически любой человек с нормальными данными (за исключением, быть может, [цеха] юмора и сатиры), если он своевременно вступает на соответствующий путь: цели, образование, работа, среда. Но покорять пером вершины дано только тем, к кому матушка-природа оказалась щедрее, чем к [среднему] человеку. Как и в любом деле. История художественной литературы полна неожиданностей и парадоксов. Нередко прижизненные гранды, ушедши в мир иной, очень скоро забирают с собой и читательский интерес к своим произведениям.

Случается и такое, правда, гораздо реже, что мученик, не добившийся от современников ни признания, ни понимания, может позже попасть в Пантеон бессмертных. Свою природную предрасположенность к литературному творчеству я осознал довольно поздно, лишь к 20 годам. И потребовалось еще лет 35, в основном весьма далеких не только от литературы, но и от пера вообще, чтобы мне, наконец, стало понятно, что моя основная стезя — не журналистика и даже не проза, как мне представлялось все это время, а стихотворчество.

А намерения Льва были благими… (Притча)

Решил, значит, Лев устроить коммуну. Издал Указ, велел всем зверям коротать свои дни одним общежитием. Все подчинились.

Кроме Одинокого Волка.

Собрались звери. Разделили матрасы. Зажили.

Некоторое время спустя встречает Одинокий Волк своего сородича по кличке Изстаининогой.

— Ну, как? — спрашивает тот, который горд собой.

— Ничего, — отвечает который как все. — Жить можно. Заяц анекдоты травит до полуночи. Весело. Только Жираф потом ржет до утра, спать не дает.

Одинокий Волк засмеялся.

— Уж моченек моих не хватает! — продолжил Изстаининогой. — Придется втихаря завалить Зайца где-нибудь в укромном местечке.

Гордый засмеялся опять.

— Заметь, слово «моченька» не употребляется во множественном числе, — сказал он, силясь справиться со смехом. — Только в единственном. «Моченьки моей не хватает».

— Да?! — искренне удивился Стайный.

— Но я смеюсь вовсе не этому. Прости, пожалуйста! У вас ха-ха-ха! У вас, в самом деле, весело — и так, и эдак!

— У нас в Коммуне, во всяком случае, все мои знакомые, говорят «моченек», — тоном глубоко оскорбленного волка сказал Изстаининогой.

— Речь не о географии, — Одинокий в добродушной улыбке показал свои отменные клыки. — Ее до сих пор перекраивают. А незыблемость и неприкосновенность границ и поныне почти столь же условны, как во времена крестовых походов.

— О чем тогда?

— И даже не об истории. Переписать ее в угоду очередному Льву и Компании — пару пустяков.

— О чем же?!

— Просто о чистой филологии. Нормах языка, грамматики и речи. Без «колоритов» и «субтитров». Без указов и наказов.

Гордый Волк, вспомнив вдруг Длинно-Но-Гого, до которого все доходит в последнюю очередь, засмеялся опять. А потом разом, без переходов, сделался серьезным. Кивнул на прощанье. И пошел своей дорогой.

А что он должен был делать? Капнуть Зайцу? Завалить Жирафа? Настучать на Сородича? Или и то, и то, и то? Спасло бы все это Коммуну? Да и сдалась она ему, Одинокому Волку!

Так, Указ о братстве и дружбе всех зверей потерпел крах.

А намерения Льва были благими…

Марат Аваз-Нурзеф