Жизнь ставила перед Якобом вопрос за вопросом. Крестьянствовать? И рад бы, но с той агротехникой, что привез он в своем саквояже с Украины, делать нечего: озимые тут не приняты, морозы их губят даже под метровым снежным настом. Земля с хорошей долей песка, дожди идут реже, чем хочется. Переквалифицироваться в наемные рабочие? Бегать с получки по магазинам? Кушать хлеб с конвейерной печи? Можно и это, если в семье один — два ребенка, но если как у меня?
Так рассуждая, Якоб уходил руками и мыслями столь глубоко в работу, что поначалу и не ведал, как день за днем творил ответы наперекор судьбе, отвечал на ее вызов.
Клочок земли, что он отвоевал, выжигая и кроша кувалдой пни у леса, дал дружные картофельные всходы. На подсолнухи смахивали стебли табака. Якоб высадил высокорослый сорт немецкого, легкого и почти круглолистного, малорослый сорт турецкого, невероятно крепкого, заядлые курильщики окрестили его «крысиным ядом».
Пока все это росло, окучивалось по воскресеньям, а табак даже поливался, мужчины на подворье у Рахима и Рамзии дальновидно наводили порядок. Не столько из крайней необходимости, сколько из благодарности, да чтобы занять себя и ребят в свободное от смены время.
В Рундевизе никто, пожалуй, не знал такого словосочетания «свободное время». Разве что поздний вечер, часть воскресенья, но и это лишь зимой.
Ганс с Георгом занялись крыльцом. Уж больно оно скрипело, как старый стол, когда месят тесто. Сам Якоб поправлял частокол. Как ему хотелось его целиком снять и заменить штакетником, сбить иксообразно, красиво, как остов юрты. Одна беда пилорама далеко, да и не принято так в краю лесного богатства. Куда проще нарезать столбики, расколоть как горбыль надвое, да верх заострить. И быстро и основательно.
В очередной приезд Рахима с пасеки Якоб повел с ним разговор о погребе во дворе. Зачем было ясно, а вот где, как глубоко тут надо копать это обсудили дотошно. Рахим остался очень доволен всеми переменами, что бросились в глаза: новая калитка, ограда, колодезный сруб.
Привычный ход жизни в леспромхозе нередко нарушался авралом. На воскресенье в таком случае директор Сулейманов просил отменить личные планы. На угольные шахты Копейска надо срочно отгрузить крепи, или заготовки под шпалы на строящуюся железную дорогу.
Похоже это было на воскресник. Кем бы ты ни был в обычный день, в такое воскресенье ты катал бревна руками, баграми, веревками, укручивал их на трелевочном тракторе или на платформе. Такой аврал завершался пивом. Директор сам об этом заботился.
Упаренные мужики с кружками не очень жалели живота своего.
Ганс после этого пива утром метался в жару. О работе и думать не стоило. Около него день целый суетилась Настя. Он то засыпал, то просыпался в ознобе, часто и много пил. Ему полегчало после обеда. А к ночи начал стонать и бредить. Катя и Якоб не смыкали глаз, меняли холодные компрессы. Полегчало сыну к полуночи. Усталость сморила всех.
Якоб спохватился до восхода солнца. Заерзав на кровати, он спугнул сон Кати. Она кинулась к сыну, а Якоб одевался, чтобы отправиться за подводой и увезти сына в больницу.
— Нет! Нет! Нет! просяще взмолилась Катя и рухнула на колени у топчана, где лежал Ганс.
— Он не дышит, — выдавила Катя.
Ганс лежал бездыханный, вытянувшийся на все свои почти два метра роста. Тело уже остывало. Лицо осунулось, покрылось желтизной, глаза осели в глазницах, нос заострился и неправдоподобно увеличился.
Якоб отправил Георга на работу, а сам приготовился ладить гроб. После обеда вернулся Георг с двумя помощниками. Директор направил. Работая фуганком и ножовкой, Якоб был совершенно бесчувственным. Он был занят совершенно противоестественным делом родитель хоронил дитя. Удар был столь жестоким, что он как бы оглох и онемел одновременно. Он не слышал, как врач, в присутствии милиционера, на дому констатировал смерть. Врученное ему свидетельство он машинально протянул Кате, а та сложила за настенной фотографией прародителей усопшего.
На следующий день Якоб, Катя, все сыновья преклонили колени у открытой могилы, куда опустили гроб. Все шептали одну молитву «Отче наш». Отпевать уже было не принято. Других, для такого случая, молитв никто не знал.
За печальной трапезой упало две фразы: «Вот и наша первая родовая могила на чужбине… Отныне в нашем доме я не хочу слышать о пиве, да и о чем-либо другом холодном после горячей, запарной работы…»
Якоб еще не одну неделю ходил угрюмый. Он все собирался извиниться, попросить прощенья у Ганса за порку, которую он ему учинил по делу, но по вспыльчивости рука отца была не в меру тяжелой. Этот укор совести занозой сидел в самом сердце. «Хотел и не успел, — со слезами на глазах признался он Кате, — все надо делать вовремя».
— Не терзай себя. У тебя с сыном была настоящая мужская дружба, — поддерживала его Катя, хотя она трагедию переживала куда болезненнее, но скрывать страдания по потере первенца ей удавалось легче. Живые муж и дети заслоняли своими заботами усопшего.
Приближавшаяся осень прибавляла забот. Памятуя о том, что работа лучшее лекарство от горя, Якоб не щадил себя, его усердие было безмерным. Он, как считала Катя, исхудал. К концу лета Якоб привозил домой с подкопа молодой картофель. Катя порой брала молоко у соседки Фозии, а мальчики возвращались нередко с реки Ик с хорошим куканом плотвы, окуня и пескарей. Якоб сработал семейные жернова. И эта «мельница» часами крутилась почти каждый день. Крутили все, самые маленькие вертели ее вдвоем.
Привычных караваев не пекли, а пресные лепешки пеклись горками на двух сковородах одновременно. Пшеницу не всегда удавалось купить на рынке. Но и бедствовать не приходилось. Директор леспромхоза Аскар Сулейменов заботился о лесорубах. Из колхозов то и дело наезжали снабженцы. Просили дрова и строительный лес. И также резервы легко находились в обмен на зерно и мясо.
Сулейменов не оставил без внимания и эксперимент Якоба по раскорчевке пней. Он задумал к следующему году заиметь нечто вроде подсобного хозяйства. Идею обсуждали и одобрили все.
Это добавило работы, но не отвлекало силы от плановых заданий. В районе до поры до времени об этом и не знали. А узнали и похвалили. Леспромхоз среди родственных предприятий преуспевал, и в первую очередь благодаря умелому руководству людьми.
Политики районного масштаба усмотрели в этом смычку рабочих и крестьян. Размах земледелия у лесорубов был, конечно, невелик, но лопатами уже не обходились, приглашали на день два колхозные трактора. В страду нередко наоборот лесорубы косили и молотили хлеб. Тоже деньдва лесорубы вспоминали, откуда они «пошли есть».
Якоб был при твердом теперь мнении, что, отдав на рабочем месте по должностной обязанности восемь часов, он должен после смены еще тричетыре часа крестьянствовать. Сарай и огород незаменимое подспорье. Ему было абсолютно ясно кем быть: на службе рабочий, а по призванию все тот же крестьянин.
Катя не обманулась в своем предчувствии. Под сердцем давала о себе знать зародившаяся жизнь. Она исправно ходила на работу. Ее приняли на элеватор. По сути, разнорабочей. Крутила веялки, триер так чистили семенное и товарное зерно.
Следила за температурой зерна в буртахче, при первом признаке самонагрева металлического прута-щупа все работы останавливали и аврально ворошили-охлаждали весь бурт.
Прозевать было смертельно опасно. Сразу припишут вредительство, ибо слишком у всей страны свежа была память о жертвах голода в Поволжье, и даже в традиционно хлебной Украине.
Ожидая прибавление семьи, Якоб мечтал о корове. Истинную цену корове-кормилице он, крестьянин, познал только сейчас, когда лишился домашнего молока. Покупали, конечно, иногда у соседей. Но пилось оно с укором, с привкусом упрека: тебе ли пить с чужого подворья?
Эта мечта Якоба окончательно стала планом на весну-лето будущего года. И подзадорило его к тому письмо от Сайбеля. Его хорошо приняли на Кавказе: дочь с мужем потеснились, колхоз им выделил телку. «Значит, и впрямь там спрос на способных людей», — вслух поделился с Катей Якоб. Не хуже был принят и его лучший друг Людвиг.
— Посмотрим, что он напишет. Как он увидит-оценит жизнь на новом месте, — рассуждали Якоб с Катей. Писать не спешит. Боится ошибиться в оценках. Это на него похоже. Сильно похоже.
Разговоры на тему «кем быть, где жить» возникали исподволь. В крестьянском укладе жизни что ни вопрос, то всегда взгляд в завтра, в будущее. Хочешь корову через год купи телку сейчас и доводи ее до признанной кормилицы.
Якоб никогда не купил бы дойную корову. Она не может быть такой, какую хочешь иметь. Продают значит избавляются, есть какой-то изъян: возраст, болезнь, а может бодается.
Возникал разговор и на иную тему. Раскулачивание вырывало не только из земли, с которой все равно что породнился. Оно рвало человеческие связи и привязанности, отторгало от родного клана, удаляло от могил, которые неизменно посещал в родительский день, оно ломало мечты молодых.
К Якобу с Катей собирались подъехать Вильгельм и Филипп. Один заканчивал курсы бухгалтера, а другой служил последние месяцы в кавалерии. И сыновья сильно удивились, когда им из родительского дома показали пальцем на Кавказ. Не хотела этого понять и Катя, но у Якоба был неотразимый довод: им время жениться, они бегали на танцы к одним девушкам, а семью создавать прикажешь с кем? С теми, кого и знать не знаешь, которые молятся иному богу? К тому же я не столь наивен, чтобы считать, что знаю о своих детях все. Вероятно, у каждого из них на уме кто-то есть…
Вильгельм во время учебы жил у сестры. Он внял совету отца и кратчайшим путем из Донецка, минуя Урал, отбыл в Минералводский район. Подспудно он полагал, что родители с малышами и сами сидят на чемоданах.
Сложнее было с Филиппом. Ему нравилась армейская служба. Командиры были им не только довольны, но и охотно послали бы на офицерские курсы. Сказалась-таки дружба племянника Филиппа с дядей Эмилем, братом матери, который под Андреевским флагом маршировал четверть века. Это он завершил для себя и двух сотен рядовых гражданскую войну в Чернигове. Его подразделение сдало оружие вместе с ним революционной власти и, получив вольную, разошлось по матушке-Родине.
Филипп побыл дома всего ничего. Ему пришел вызов на курсы в военное училище через три недели. Военкомат в Туймазе торопил его, напоминал о сложности момента в мире. Проводы были вовсе не торжественные.
Филипп с улыбкой нахлобучил Христьяну, младшему братишке, буденовку, закинул за плечи рюкзак, обнял всех, обещал регулярно писать и был таков.
— Вот и еще один определился в жизни, — с удовлетворением подытожил Якоб.
С учетом срочной службы Филипп попал в ускоренную спецгруппу. Учиться предстояло полгода. Запомнился ему разве что невиданного масштаба переполох в училище военного округа. К будущим офицерам прибывал с инспекцией Блюхер, военный глава незабываемого буферного государства на Дальнем Востоке. Филипп стоял в наряде при военном клубе.
Выступавший Блюхер, побывавший недавно в Германии, представил курсантам, офицерам свое видение возможной войны: это будет война моторов, не шашка и штык рукопашного боя, а война в воздухе, на море, под водой, самоходных пушек с пехотой на броне…
Впечатление у Филиппа осталось неизгладимое.
Продолжительность курсов к всеобщей радости сократили. В звании младшего лейтенанта Филипп получил назначение в Читу.
А тем временем Якоб, ждавший известий от друга Людвига с Кавказа, получил печальное известие из Рудневизе: в ночи «черным вороном» был арестован старший брат Филипп Гардт. Увезли его из постепенно обезлюдевшего села как врага народа.
Иван Сартисон
14/03/08
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
