Шеф социальной службы округа взглянул на надпись анкеты: Альберт Нусс, шахтер из «Воркутауголь». Стаж подземных работ почти сорок лет! Общий стаж более полувека. Его лицо и без того длинно-худощавое, вытянулось еще на десяток дюймов. Его рот и стеклянно-голубые глаза округлились. В его сорвавшемся «Ого!» сквозило недоверие и даже возмущение. Подозрительность чиновника усилилась, когда его глазам предстал собственной персоной сам соискатель пенсии Spätaussiedler (поздний переселенец) Альберт Нусс. Шеф усмотрел в его возрасте приписанный лишний десяток, а то и того больше, лет.
Тем короче стала аудиенция. Альберта после нескольких сугубо протокольно-формальных вопросов отправили ждать-отдыхать и, как только доброжелательная федеральная социальная служба утвердит размер пенсии, его, соискателя, немедленно отыщут и известят. Альберт со своим житейским багажом, опытом общения с людьми в опасных ситуациях, часто подстерегающих шахтеров, сочувственно отнесся к официальному лицу, почти не скрывавшему своей боязни ошибиться в подготовке решения.
Простая мысль явилась Альберту: «О, если бы ты, мил-человек, присутствовал при нашем разговоре с начальником ОВИРа! Ты бы легче прожил сегодняшний день».
Человек с двумя просветами в погонах в Воркуте бросил без обиняков Альберту в лицо: «У тебя пенсия как у министра, куда тебя несет на чужбину?»
— Верно, на размер пенсии не пожалуешься. Когда я выработал обязательный подземный стаж, мне не хватало 26 лет до пенсионного возраста, а, выйдя потом на поверхность, меня нашла работа, ставшая прибавкой к уже и без того большой пенсии.
Освоившись на исторической родине в социальной квартире, Альберт не только терпеливо ждал пока его известят о решении социальной службы, но и шаг за шагом стал от скуки и любопытства осваивать иной мир. С супругой Миной они побывали в театре, смотрели «Черта в юбке». Действие на сцене поняли, а вот речь… Ее признали более английской, чем немецкой.
Мина не всегда сопровождала Альберта. Ей, как всегда и везде, находились дела и делишки. А Альберта то заносило на пригородные поля к крестьянам, то просто любовался архитектурой сельских домов, усадьбами. Однажды в праздном шатании он забрёл на загон. И был он таких размеров, что и половина не проглядывалась за легким молочным туманом. «Не аэродром ли за оградкой?» — думалось по первости. Но стояла абсолютная тишина. Бредя вдоль загона, Альберт наконец рассмотрел и его обитателей, безмятежно пасущихся лесных ланей, самых боязливых из всех лесных обитателей. «Наверняка устроителями такого заповедника выступили «зеленые», — размышлял Альберт.
Из глубокого раздумья к повседневной действительности его вернуло официальное обращение: «Халло, гер Нусс». Обернувшись, Альберт, не веря себе, увидел шефа социаламта.
— Кабинетная работа порой утомляет сильнее физической, быстрее всего возвращает силы, особенно духовные, общение с природой, особенно с живой природой, — признался господин Келлер.
— Я не перестаю удивляться, как европейцы в такой тесноте умудряются сохранить это золотое равновесие цивилизации и природы,- признался Альберт.
— Оно требует усилий, и чем дальше, тем больше. И денег. Время покорителей природы ушло безвозвратно. Щитом живого может быть только разум, то есть человек.
— Такие усилия окупаются тем не менее… поддержал собеседника Альберт.
— Не зайти ли нам в пивную? любезно осведомился Келлер.
— Хорошая мысль для окончания дня.
— Дело ваше движется по инстанциям, а меня преследует мысль: «Как человек с властными полномочиями послал вас подростком в шахту?»
— Так я ведь добровольцем пошел, — начал свой долгий рассказ Альберт.- Война не давала времени уточнять: тебе уже 16 или будет через полгода, год. Ростом я вышел приличным. Спортом занимался. По плаванию призовые места занимал. Отец, правда, за меня больше боялся, чем я. Военкомат только из нашей семьи призвал сразу четверых старшего на фронт еще до депортации забрали, двух других с отцом, спустя год, в трудармию военкомат определил. Я попросился пятым добровольно. Отец одобрил идею, ибо представитель военкомата уверенно говорил: заберут через считанные месяцы все равно, но окажется бог знает где и кем, один.
Мужчин выгребли из всего села. Стояли сильные морозы. Обоз из двух десятков саней растянулся на сотни метров, черной цепочкой от села до кладбища. Понуро шли лошади, скрипели полозья. За каждыми санями шли женщины с детьми за руку и на руках.
У кладбища уполномоченный, гарцуя на коне, остановил на минуту обоз. Когда все подтянулись, прозвучала его команда: «Прощаемся здесь!», и коротко добавил: «Ехать долго, будет пробирать мороз придется бежать».
Вместе с командой «Трогай!» раздался вселенский плач.
К этому кладбищу вернулись после войны немногие, а кто вернулся, тот ужасался огромной братской могиле с одним непомерно большим крестом в центре холма. Отец вернулся из трудармии досрочно. Там он стал инвалидом. От него мы узнали, как тиф, словно траву косой, косил ослабших от голода и изнурительного труда колхозников. Шахта тоже не всех вернула. Аварии подстерегали неосторожных. Одному брату кладбище навсегда стало пристанищем.
Очень скоро после всеобщего призыва мужчин состоялся второй, опустошительный для колхоза, призыв женщин. Зрелище это было не для слабонервных.
Уполномоченный военкомата и председатель сельсовета до полуночи прокуривали кабинет, набирали контингент, чтобы выполнить план, спущенный районной властью.
У большинства попадавших под призыв женщин были малые и не всегда здоровые дети. Оставить их почти у всех было не на кого. Уж на что уполномоченный был с каменным сердцем, но и он в одном эпизоде дрогнул.
Открылась дверь после его команды: «Следующая!» Женщина с девочкой на руках, держа за руку мальчика 4-5-ти лет, с опухшим от слез лицом, еще у самого порога рухнула на колени. Она ползла на коленях и причитала, и умоляла. В кабинете и за дверью, оставшейся открытой, все замерли. Призывы к власти земной и силам небесным возымели совершенно неожиданные последствия. Их никак не ожидала Берта Шрамм. Она притихла.
К уполномоченному прямо-таки ворвалась девчонка-подросток и срывающимся голосом потребовала: «Оставьте этим детям маму! Я вместо нее поеду добровольно Прибавьте мне один год в документах»
— Фамилия? Имя, отчество? — выдавил представитель.
— Фрида Абт,- отчётливо произнесла девушка.
— Хорошо, поедешь,- был ей ответ, — вот тебе повестка. Ее тут же выписали.
А матери приказали подняться с колен. Она подчинилась, хотя все еще не совсем понимала, что с ней будет, кого благодарить. Ей велели пока подождать. Кончилась эта история не лучшим образом. О ней молва пошла по селу и даже дальше, в соседние аулы, район.
В трудармию уехали вместе и Берта, и Фрида. Видно, у представителя не выпонялся план или отзывчивой Фридой, ее горячим комсомольским сердцем прикрыли другую женщину, у которой, возможно, было еще больше детей.
Малышей Берты Шрамм поручили на короткое время одинокой старушке Инте. Мальчика затем увез к себе на дальнюю зимовку аксакал-чабан.
Об этом мать узнает лишь после войны. Ее трудармейские годы, когда она бурлаком тянула рыбацкие сети и лодки, когда на пристани катала бочки с селедкой, тянулись вдвое дольше, чем у ее бездетных подруг. По ночам, зимой, мокрая от слез подушка не однажды примерзала к кровати.
Когда Берта прибыла в аул, из которого призвалась, бабу Инту уже схоронили. Ее добрые соседи весьма приблизительно указали, какими чабанскими тропами водит отару спаситель ее сына, Эдвина.
Берта вся сжалась как пружина, она стала комом решительности и, как волчица, у которой унесли волчат, отправилась по реке на поиски.
Рыскала она не один день и не одну ночь, ночевала как степной зверь в зарослях тугая, не страшась угодить в пасть волкам. И она нашла сына. Но за ушедшие годы малец стал неизвестно чьим. Говорил он только по-казахски. Да и звали его теперь Едигей.
По началу Берта чуть не обезумела. Все ее ласки, все ее призывы: «Эдвин! Родной! Я твоя мама!» мальчик встречал недоверчивым взглядом, молчанием.
От материнских слез счастья и сомнений устали приемные родители. Мальчику на его на втором родном языке долго и обстоятельно все разъясняли. Берту с сыном отпустили лишь на третий день, когда воскресла у малыша память сердца. Сестренку отыскали затем вдвоем. Она, в отличие от брата, была школьницей. Теперь она стала «учительницей» брата. Тут сближение было проще. В детдоме все ждали мам и пап.
Зигзагами складывалась судьба и у комсомолки Фриды. В трудармии она вышла замуж. Занесло ее аж в Карелию. Валили лес, выпускали из знаменитой березы приклады к автоматам и винтовкам. Муж не уберегся и на сплаве погиб. Вторично вышла замуж за фронтовика. Победитель-муж от фронтовых наркомовских ста граммов все чаще переходил к целой бутылке и тогда нес всякий вздор. Фрида превращалась в «тыловую крысу», в пособницу фашистам, а потом и просто в «отродье фрицев». Она пыталась поначалу все свести к шутке: из чего бы ты стрелял, не будь моих прикладов? Что бы ты ел в окопах, если бы не тыловые крысы? Фрида напоминала, что так он недолго продержится в учителяхЧутье ее не обмануло. Пить с кем попало это ступеньки вниз, на дно. Мужа однажды вызвали в сельсовет. Беседовал с ним молодой человек, обутый в очень скрипучие сапоги. О чем? Фрида не успела расспросить. Мужа она нашла после работы в луже крови. Рядом валялось ружье, ботинок и носок с правой ногиТоварки, которые были бы рады и такому мужу, пытали вдову: что, да как? Чтобы сказать меньше, чем она знала и думала, отмахивалась: если бы не пил, был бы жив. С этой горькой правдой спорить было некому.
Фриду только третий брак одарил семейным счастьем. Мужем стал кузнец, успевший полгода повоевать, а затем в военной форме, с партийным билетом у сердца, снятый с фронта по национальному признаку, отбыл в трудовую армию, на золотой прииск в Якутию. Дорожили там Андреем как специалистом настолько, что не отпускали до самого начала освоения целины, до Хрущевской оттепели
Иван Сартисон
25/01/08
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
