Однако я отклонился от сути разговора. Речь ведь не обо мне, не о моих родителях, не о моих жизненных ощущениях, хотя и пребываю ныне в солидном аксакальском возрасте. Речь о Раушенбахе, о его книге-исповеди и его конкретных воззрениях о глубоких проблемах бытия и нравственных уроках. Не стану далее обстоятельно останавливаться на всех этих вопросах, поднимаемых славным академиком в своем «Постскриптуме» (иначе придется пересказать и процитировать всю книгу), а выделю лишь несколько ударных моментов, которые, на мой взгляд, не могут оставить равнодушным широкого читателя.
Продолжение. Начало в предыдущем номере.
Постараюсь представить слово самому автору, прибегая к обильному цитированию, лишь изредка разбавляя повествование своими посильными соображениями по тому или иному поводу, то есть примеряя каким-то образом уроки выдающегося человека к своей Wenigkeit.
«Я гугенот…»
«Я гугенот, поститься мне не надо было, но теперь я стал православным. Недавно окрестился в новую веру, потому что помри я – меня по гугенотскому обряду никто не похоронит, у нас же и церкви никакой нет, а по православному меня отпоют, как полагается».
Вспомнил: проблемой вероисповедания всю жизнь мучался, к примеру, и всемирно известный композитор Альфред Шнитке. По отцу он был иудей – австрийский журналист Гарри Шнитке. Мать, Мария Фогель, волжанка-немка, лютеранка. Сам Альфред вырос, скорее, в православной среде, в православной духовной культуре, тяготел с малолетства ко всему немецкому. С Альфредом (мой ровесник и земляк по г. Энгельсу Саратовской области) я знаком не был, но знавал его брата-поэта и переводчика Виктора Шнитке. Мать его работала в московской «Neues Leben», активно сотрудничала с российско-немецкими автономистами. В редакции «Neues Leben» я встречал и ее дочь (имя запамятовал). Мои предки были лютеране. Бабушка, Мария-Элизабет, прямо-таки неистовая. Отец прожил жизнь атеистом (даже являлся членом «Союза безбожников»). И я поныне атеист (умеренный). Когда Алексий, митрополит Алма-Атинский и Семипалатинский, во время какой-то трапезы полюбопытствовал у меня, какой я веры, я ответил: «Лютеранин». Он задумался и озадаченно сказал: «Да вроде нет такой веры…». Тогда я расшифровал: «Лютеранин-мусульманин». Митрополит долго хохотал.
Такой вот факт напрашивается после признания академика Раушенбаха.
Бобка, Пушка и невозмутимый ариец
Если долго меня называли Бобкой, то в школе приятели звали Пушкой. Почему Пушка? Потому что естественная транскрипция фамилии: Раушенбах – Раушен – пушка – Пушка. До сих пор я Пушка, когда встречаюсь с одноклассниками, Пушкой буду для них до конца, потому что так меня «окрестили», говоря современным языком, в третьем классе и до окончания школы иначе не звали. Хотя буквальный перевод моей фамилии на русский язык – «журчащий ручей».
Замечу, кстати, что «Раушенбах» звучит красиво, поэтично и возвышенно. Правда, бах (ручей) к конкретному носителю этой фамилии плохо подходит, он, скорее, был «морем», «океаном», нежели ручьем.
Были и другие прозвища: Бахус и Невозмутимый ариец. Невозмутимый, сдержанный, спокойный – черты характера, а ариец — потому, что немец. Тут намек ясен.
«Примерная схема жизни…»
«…меня что-то само несет по жизни, и я не сопротивляюсь. Но из Ленинграда я уехал совершенно сознательно. Была цель – по своей профессии. Даже не цель, а просто всегда знал, что закончу школу, пойду в институт, институт будет иметь отношение к авиации, потому начну работать в каком-нибудь конструкторском бюро. Примерная схема жизни у меня была, и частично она состоялась. Но жизнь много сложнее, чем мы ее представляем. Считая, что после института я буду работать в КБ, строить самолеты и так далее, я не учитывал многих ответвлений. Получилось по-другому, и я думаю, даже лучше получилось. Интереснее, скажем так, а не лучше. Я — редкий человек, который осуществил свою детскую мечту – заниматься Космосом, воплотил ее в жизнь. И действительно занимался Космосом и продолжаю им заниматься. Это у меня идет изначально. … Меня волочит по жизни некий призрак, сам я не рыпаюсь…»
Мне, автору этой статьи, такое психологическое состояние очень знакомо. Я – малоинициативный человек. Давно заметил: сижу на берегу жизни и спокойно, с истинно женским терпением, жду некого сигнала, толчка, голоса извне. Мое кредо: что должно быть, то и будет, а что будет – уже было. Бывает, чувствую, знаю: сегодня ничего предпринимать не стоит – рано, вопрос не созрел, а если и возьмусь за дело – толку не будет, перо не побежит по бумаге, мысль буксует, а завтра или послезавтра – о, самое время, сосредоточься, ощетинься, работа пойдет, как по маслу. Излишняя инициативность – не всегда благо. Иногда насилие над волей. А волю насиловать не следует. Лучше чутко улавливать Волю загадочную, внешнюю. Может, это называется интуицией? Раушенбах убеждает меня в своих субъективных качествах. Одно ясно: должна быть примерная схема жизни. И ей целесообразно настойчиво следовать.
«Я говорю на языке восточных немцев»
«В Германии говорят на немецком языке, которого в стране по сути нет. Потому что в германских землях – в Саксонии, в Баварии и других – имеются свои наречия, варианты языка. А общенемецкий язык – это язык Лютеровской Библии, язык немецкой литературы, которая свидетельствует, что общенемецкий язык существует, но ни один народ в стране на нем не говорит, говорят на наречиях, есть и писатели, пишущие на народных языках. Мне очень странно их читать, потому что я половины не понимаю, столько всего введено в литературную ткань из языкового наречия.
Я говорю на языке восточных немцев, с их произношением, и это многих сбивает с толку. В моем языке есть балтийский заряд, которого сейчас в немецком нет, а раньше этот язык жил, его преподавали в школах, я еще застал те времена, времена буржуазной Эстонии, когда люди говорили по-немецки, но в балтийском варианте. Он полностью совпадает с классическим немецким, отличаясь только произношением».
Я пристально прислушивался к немецкой речи академика Раушенбаха на открытии съездов российских немцев, в беседе с представителями немецких властей из Германии. Действительно, немецкая речь Бориса Викторовича отличалась от общепринятых фонетических норм современного немецкого языка, но он чувствовал себя уверенно и его отлично понимали. Я ловил себя при этом на мысли, что у меня, например, такой уверенности нет. Отсутствие постоянной языковой практики сильно чувствуется.
В лагере
«Перечитываю сейчас страницы, написанные мною о лагере, и понимаю, что непосвященный человек может подумать: да у них там было вполне благополучное существование. Тепло, научная работа, вечерние прогулки, совершенствование немецкого языка… Радужные впечатления, одним словом. Но вот один хотя бы маленький штрих, информация к размышлению: приехала как-то Вера Михайловна с очередной порцией хлеба и книг, стоим мы с ней у окна барака, и она вдруг меня спрашивает: «Что это за бревна там грузят?» Я ей торопливо объясняю: «Ничего особенного, ты не смотри, не надо», надеясь, что ее близорукость не дала рассмотреть, что происходит на самом деле – в грузовик швыряют еженедельную «порцию» замерзших трупов… Мы-то уже как бы привыкли к этой процедуре, знали, что умерших отвозят в яму недалеко от лагеря – зачем возить далеко, когда сразу за зоной начиналось поле (мы находились на крою города), там копали ямы, сбрасывали в них трупы, присыпали песочком, потом снова бросали трупы, опять присыпали и через несколько слоев закапывали яму окончательно. Такие вот были похороны.
Люди умирали от непосильной работы при очень скудной еде, есть давали чудовищно мало. Поэтому-то я позже равнодушно смотрел на ужасающие фотографии в Бухенвальде – у нас в лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили и падали замертво.
Я был настолько худой, что под сильным порывом ветра валился наземь, как былинка. Но поскольку все были неимоверно тощие, это как-то не бросалось в глаза. Конечно, главной мыслью всегда оставалась мысль о еде. Пауль Риккерт любил говорить, что когда все кончится и он окажется на свободе, то попросит жену сварить таз макарон или лапши и съест их с сахаром! Такая вот мечта условная, потому что все мы понимаем, что можем и не выжить, ведь солагерники мерли на наших глазах, как мухи, мы это видели, но что могли поделать? Что могли этому ужасу противопоставить? Только духовность, только интеллектуальное свое существование, жизнь своей души».
А ведь и я жил в это время. И вспоминаю все «прелести» тех лет. И мы отбывали бессрочную ссылку в казахском ауле на берегу Есиля. Жили бедно, скудно, наравне с аулчанами. Поначалу у нас даже не было ни коровы, ни огорода. Мать выменивала свои скромные городские одежки на молоко, масло, яйца, пшено. Отец достал ручную мельницу и выпрашивал у председателей бедных колхозов по несколько килограммов ячменя, овса, ржи, пшеницы. Как-то перебивались, обходились. Великое счастье, что отца не забирали в трудармию. Семь раз его призывали через райвоенкомат и семь раз его отстояли местные казахи: во всей округе не было ни одного медика. Так что лагерную жизнь будущего академика вполне представляю, тем более большинство моих дядьев, двоюродных братьев и сестер именно в эти годы и сгинули в лагерях.
О Королёве
«Считаю, что главным у Королёва было не то, что он что-то придумывал или изобретал. Я в свое время долго размышлял о Королёве, фон Брауне и всех тех людях, которые действительно совершили крупные открытия, я бы сказал, открытия общемирового значения, и думал, как их назвать одним словом: великий ученый, великий инженер? Все это ерунда. Великих ученых много, много и великих инженеров, а эти люди были явлениями уникальными. И я не придумал лучшего слова, чем полководец. Если я, человек совершенно другого склада, могу представить себя начальником штаба, но никак не полководцем, то Сергей Павлович был именно полководцем в освоении космической техники, по-моему, это самое точное определение, я могу, например, представить себе Королёва в маршальском мундире, командующим фронтом. И мечтал он, конечно, о большем, нежели запуск в космос человека, он мечтал о покорении Космоса в широком смысле слова. Не одного человека отправить, а много людей, создать на Луне несколько баз, слетать пилотируемым полетом на Марс… Мало ли что можно придумать. Все это его очень интересовало, он старался сделать как можно больше и быстрее, поэтому и говорил мне: нам с тобой осталось немного. То есть нельзя ничего откладывать на столетие. Не чувствовал смерти, но понимал, что нужно все сделать очень быстро, по сравнению с задачами времени отпущено не так уж много».
К сказанному, собственно, добавить нечего.
Продолжение в следующем номере.
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
