Мы сидим в снежном гроте из огромного сугроба – Роберт и Гарик Сейлеры, Гена Павлов, Кожатай Сарбасов и я. Это – состав почти ежедневных засад мальчишек с улицы Загородней, которая затем стала улицей Дружбы, а потом еще раз поменяла свое название. Встречи эти (мы называли их «сходками») происходили где-то с середины пятидесятых годов прошлого века, еще до того, как мы все пошли в школу и продолжались до той поры, когда Акмолинск вдруг стал Целиноградом и столицей Целинного края. Ну, а пока нам примерно по шесть-семь лет и мы решаем архиважную проблему: как нам поделиться, чтобы сыграть в «войнушку»?
Были, конечно, и другие игры, по сезону и погоде. Но в войну играли чаще всего. Насмотрелись кино. Да и обстановка вокруг была…, хотя и минуло уже десяток лет, а отголоски этого народного несчастья даже здесь, за тысячи километров от фронта, никак не утихали. Не знаю, у кого как, а у меня эти картины послевоенного времени запечатлелись на все времена.
Бродили нищие по домам… безногие и безрукие, слепые, с перевязанным каким-то тряпьем горлом. Говорили, что пострадали от газовой атаки немцев. В шинелях без погон или гимнастерках с медальками. В базарный день, с раннего утра, народ двигался на улицу Авдееева, в сторону центрального рынка. Туда же торопились инвалиды войны – на костылях, в тележках и ручных колясках. И наша улица, Загородняя, была едва ли не главным путём этого воскресного паломничества.
Волновал ли нас, малолеток, национальный вопрос?
Нет. Не трогал совершенно. Пожалуй, лишь при распределении ролей перед игрой в «войнушку»? Интересно, что вопрос этот поднимался вместе с возрастом. Немцев в классе было человек десять из тридцати семи – Эдик Гебель (которому сразу в хвост фамилии прилепили букву «с», и он исправно откликался на неё, потому как никакой злобы в этих окликах не было), «золотая медалистка» Эльза Эдигер (красавица и умница, моя соседка по парте), Витя Кельбрант (сейчас живет в Петропавловске), ещё мальчишки и девчонки, имена которых стерлись из памяти. Когда наш дом на Загородней снесли под строительство пятиэтажки, и мы переехали за вокзал, осенью ко мне домой пришло полкласса:
– Ты с нами?
– Да, конечно!
Нигде, никто и никогда не говорил мне, что мы, немцы, – сосланные. Почти нигде. Только дома – обрывки разговоров, из которых едва ли можно было представить, что с нами произошло. Особенно живо эта тема обсуждалась за столом, когда из других городов Казахстана в гости приезжали родственники – тети: Фрида, Мария, Эльза и дядя Пауль. Из Ферганы, Павлодара, Чимкента, Караганды. Родные с юга привозили огромные фанерные чемоданы с фруктами, эти спелые плоды они продавали на рынке, прежде от души накормив ими нас.
Однажды в дверях возникла колоритная фигура в потрясающей тройке, шляпе, с тростью и каким-то заморским чемоданчиком из толстой кожи, который мама называла саквояжем. Звали его дядей Геной, ну, или Генрихом Брауном. Был он двоюродным братом отца. Дядя Гена, ещё задолго до войны, схлопотал двадцать пять лет лагерей – за неудачную шутку о Сталине (или даже всей партии в целом). Был лишён всего и провёл на лесоповалах и шахтах страны, в основном в северной ее части, девятнадцать лет.
Вождь народов умер, и дядька вышел на свободу на шесть лет раньше. Впрочем, к тому времени он уже получил тяжелейшую травму позвоночника, носил жесткий корсет и спал на полу, без матрацев. За эти годы он не озверел – не матерился, не курил, очень сдержанно относился к алкоголю, одевался щегольски. Жил в Караганде, в однокомнатной квартире. Вся мебель – книги… – положив на них оструганные доски и накрыв простынёй, он спал.
Любимый поэт – Александр Блок. Еще в тридцатых годах дядя Гена умудрился получить два диплома о высшем образовании – гуманитарном и техническом. Не знаю, как в лагерях, но в Караганде это образование, ничуть не устарев, помогало ему зарабатывать на хлеб и лекарства. Дядя Гена помогал местным соискателям ученых званий писать кандидатские и докторские диссертации.
Сильно переживал, когда в начале семидесятых годов прошлого века в ГДР издавалось полное собрание сочинений Блока на немецком языке. Дядька сетовал: «Переводчику всего ничего, тридцать с хвостиком! Что он знает о жизни, о Блоке, о поэзии? Мальчишка!»
Мне тоже доставалось от него: «Зачем тебе это – язык, литература? Придется высказываться, ещё хочешь пойти в журналисты? Это очень опасно, мой мальчик. К тому же, с нашей графой о национальности… кстати, ты – немец?» Я, студент выпускного курса филфака, сидел у дядьки в Караганде на его книгах: «Да немец я, немец». Хотя к тому времени мог уже дважды «переобуться»… – когда получал паспорт и когда женился.
Тесть, подполковник запаса известных органов, предлагал: «Давай и фамилию, и национальность поменяем на наши данные? Неизвестно, что впереди еще будет». Оно никогда неизвестно, товарищ подполковник. И не это самое страшное в жизни. Ну, хотя бы потому, что ещё не произошло. А вот прошлое забывать не надо…
Впервые мне официально напомнили, что я немец, на экзамене в школе по немецкому языку. Получил «четверку». Учительница, Раиса Касымовна Фахрутдинова, укоряла: «Ты же немец, должен был на пятерку сдать!» Должен, но не обязан. Меня тогда совсем не лихорадило ни от «четверки», ни от моей национальности. А вот кое-что другое, из личного опыта, запомнил.
На новом месте, на улице Дзержинского, куда мы переехали после сноса дома, жители скинулись деньгами и решили проложить летний водопровод. Мы тоже внесли положенную сумму, я даже ходил помогать копать траншею для труб. Но вот еду домой на велосипеде, слышу: мужики курят, травят потихоньку: «Пусть фашист воду таскает, не обломится». Я чуть из седла не вывалился! Смотрю, а канавка для труб уже по другой стороне от нашего дома проложена, этаким зигзагом, а старая присыпана.
Сказал маме. Мама, Екатерина Николаевна (Букина в девичестве), из-за отца и его национальности столько вытерпела… Прямо из кухни, с поварёшкой в руках, пошла разбираться. Вечером канавку восстановили по старым наметкам, и огород все лето я поливал из шланга, как и все советские люди с улицы Дзержинского.
Уже прошло лет двадцать с тех пор, как перестройка топталась на месте. Был момент, когда я мог даже стать редактором областной газеты, но не стал. Не сильно огорчился, поскольку частным образом открыл свою газету и, за почти двадцать лет, нахлебался редакторских щей. Но вот как-то звонит мне знакомый, бывший партийный функционер, и говорит:
– Видел твое личное дело по поводу редакторства.
– Ну, и что?
– Знаешь, какая там виза и чьей рукой написана?
– Не знаю и не сильно надо.
– Да ладно! Там красным на папке черканул… кто? Ты знаешь? «… а зачем нам столько немцев на область? В архив!».
Слава Богу, что в архив и тогда, и сейчас сдают пока только папки, а не людей. Конечно, любой другой мой соотечественник может рассказать совсем иные истории из биографии. Наверное, правильно сделает. Чтобы люди помнили обо всём – и как жили, и что творили на белом свете.
Валерий Шевалье
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
