Якобу Гардту, начиная с Гурьева, казалось, что его возвращают в Башкирию. В речи станционных рабочих он улавливал знакомые слова «аман», «рахмет», «кош». Последующая неделя в вагоне-телятнике, с двумя «буржуйками» показала, что Башкирия очень далеко, а Казахстан невероятно велик. Степь за дверью вагона, неохватная глазом, для него была прежде всего землей, той, что дает работу, кормит, одевает. Каким непонятным образом соседствовали необъятные просторы земли с удручающей бедностью, даже убогостью жизни?
За последние годы на подобные противоречивые вопросы Якоб перестал искать ответы у знающих людей. Опыт подсказывал: подозрительность между знающими и малознающими людьми стала взаимной, толковать что вопрос, что ответ каждый мог двояко.
В Аршалы, туда завезли семью Гардта, в глаза бросились две улицы вдоль реки Аят. Село по концам улиц лежало в развалинах. Если сами по себе ветшали эти глинобитные домишки, то упадок тут поселился лет шесть-семь тому назад. От жилищ сохранились иногда саманные стены, камни фундамента, огородные земляные канавы; но чаще это были улежавшиеся холмы, наподобие могильных, поросшие чертополохом и полынью, торчавшие будыльями сквозь снежный наст и густо усыпанные цепочками заячьих следов.
Явившийся из совхозной конторы Филипп принес неожиданную новость: Гардты поедут дальше. Какой-то колхоз остался без бухгалтера, и Филиппа направляют немедленно туда.
Все, что успела ватага Якоба в Аршалы это принять баню, прожарить постельное белье и от души попить чаю с лепешками утром, в обед и вечером.
Повезли семью не в отдельных санях, а попутно. Из Шункуркуля так называлось село колхоза им. К.Маркса на элеватор станции Зааятской обозом везли семенное зерно. В мешках на санях-розвальнях и насыпью в водовозных деревянных бочках. Транспортники все до одного говорили по-немецки. Взрослых разместили на санях, а детей в бочки. Как ни бери, а в ней теплее. Прямо-таки домик, с дверцей к небу, в аккурат размером с большое ведро.
За три часа одолели лошади половину пути. Их распрягли, задали сена и овса. Представитель колхоза ушел в райисполком со всеми бумагами на вновь прибывших переселенцев.
Отдых лошадям завершился водопоем на реке Тобол, прямо с проруби. Христьян, держа за руку Ваню, любовался скалами: «Вот откуда сигать и в догонялки на воде играть!» мечтательно поделился он со старшими.
На льду обширного, замерзшего основательно плеса носились на коньках мальчишки районного центра. Ребята не скрывали: они охотно навсегда остановились бы здесь, в Денисовке. Но дорога звала повелевала: еще один перегон и вы у конечного причала.
Долгожданный Шункуркуль открылся взору под закатным краснеющим солнцем тремя деревьями и приземистыми домишками. Тополь на кладбище, у клуба третий, у избы.
Людей в колхозе ждали. На ночь всех разместили в тепло натопленной школе. В ведрах была вода. На газетах покоились три буханки хлеба под крахмально-белым полотенцем. Председатель сельсовета Лоренц пожелал всем спокойной ночи и пообещал встретиться утром.
Утром Филипп первым ушел в правление. Вернулся он через час и передал отцу распоряжение: принять отару овец, которую вчера пригнали с зимней стоянки Мурзакан, где ураганным ветром завалило кошару, построенную из дерна. Принадлежала отара Тобольскому конезаводу. Теперь она будет «квартировать» в колхозе. Весной вернут.
Якобу Гардту казалось чего проще: на Ставрополье отару сдал, в Казахстане отару принял. К тому же и сыновья какую-никакую чабанскую школу уже прошли под его началом.
На отару в колхозе никто сена не заготовил. На Мурзакане, что в полутора километрах от Тункуркуля, сена тоже кот наплакал. Овцы на конезаводе были своеобразным подспорьем при лошадях. Табун тебенюет, добывая копытом ковыль, а овца за лошадьми из снежного крошева подчищает остатки растительности.
Открыв эту «америку» скотовода в снежной степи, Якоб вынужден был сообща с Исой Айсиным, табунщиком с Мурзакана, одолеть все трудности первой зимы от начала войны. В обиход вошел новый календарь. Теперь все разделилось на «до войны» и «годы войны».
В деревне всегда вели свой, одним крестьянам понятный, счет времени. Напрягая память, один мог сказать: «Это было, когда мы картошку сажали» — «Да нет же, кум это было позже. Картошку мы уже первый раз окучивали».
Горожане бы сказали: было это в середине мая, а контрдовод гласил нет, это было уже в самом начале июня.
Якоб при отаре вскоре остался с Христьяном. Андреас и Конрад перешли в транспортники. На их плечи валили шестипудовые мешки, они трясучим шагом несли их по крутым элеваторным сходням в закрома.
В отару помощницами пришли две Эммы. Одна выгуливала овец днем, другая с фонарем караулила их в ночи. Якоб с Христьяном, имея в распоряжении одного Шиммеля (гнедого), возили сено для расплодившихся овцематок.
Шиммелю было почти двадцать лет. Покончив с доставкой сена, отец или Христьян по очереди садились на него и ехали на обед. Обратно в кошару он шел сам. Уздечка ему не нужна была. Он соображал без нее.
Однажды вездесущий Ваня запросился проехаться на Шиммеле. Андреас усадил его верхом, и коняга исправно пошагала. Подъезжая к воротам овчарни, Ваня оторопел: высота ворот была вровень с холкой коня. Вот где нужна была уздечка! Ваня поднял крик, и Христьян сообразил выручить братишку. Иначе его зажало бы.
В семье все разговоры шли вокруг транспорта и овец. Суровая, многоснежная зима подбрасывала свои сюжеты. Январские морозы на крещение приводили волков прямо в село. Сгибаясь в свадебные стаи они выманивали собак своими играми со двора и утоляли голод. У ветеринара Гофмана, шедшего с супругой из гостей, собачонку волки выхватили прямо из-под ног. Эта бездетная чета оплакивала свою утрату и досадовала, что бессильны были спасти.
Вот таким поздним зимним вечером Эмма колотила в набат. В овчарню провалился через крышу волк. Овцы шарахнулись в одну сторону, а не менее испуганный волк в другой угол. На выручку к девчонке первым прибежали седоусый кузнец Шмидт с сыном Фрицем. Ох и обрадовались Шмидты, когда вместо пожара обнаружили зверя. Наутро все село ходило в кузню смотреть бело-серого красавца, его клыки и вывалившийся язык.
Дружба Якоба с одиноко зимовавшим на Мурзакане Исой Айсиным быстро и очень прочно закрепилась навсегда весной. Что Шункуркуль, что Мурзакан прилепились к южному склону большого сая (впадины). У каждого поселения своя плотина, построенная бог весть когда. По весне, в зависимости от обилия снега, они нуждались в укреплении. Клали в осевшие места камыш, наносили землю. Если дать прорваться верхней плотине, то вдвое меньше шансов устоять нижней. А уйдет вода, надо убрать табун.
Якоб Гардт чутко прислушивался к тому, о чем говорил Иса. Как ни бери, а овцы из зимы вышли благодаря его участию. Хоть и кашляла, часть из них сухим бараньим кашлем, однако отара дала сносный приплод.
Два аксакала сторожили плотину, и Якоб через Филиппа передал тревогу Исы в правление колхоза. Бежать за помощью на третью ферму, далеко, а Шункуркульцы рядом. Сообща плотину отстояли.
Шункуркуль в переводе с казахского глубокое озеро. Образовалось оно там, где пологий сай переходил в бурлящий по весне овраг, где обнажились скалы и, кроме талой воды, били кристально чистые холодные родники. Кочевники два столь благодатных фактора благополучия одновременно обильное пастбище и неиссякаемый источник самоизливающегося водопоя оценили, вероятно, при самой первой встрече, возможно, тысячелетия тому назад.
Якоб Гардт нашел от былого аула, может, третью часть и потому с трудом верил своему другу Исе. Но тяжелые вздохи, мрачневший взгляд, слезы в глазах Исы, судорожное подергивание мышц лица, как при нервном тике, не могли обманывать. В ауле не осталось ни одной семьи казахов. «Джут согнал?» — пытался уточнить Якоб.
Иса махнул рукой.
— Это было страшнее джута — у народа коллективизация забрала скот. Для кого-то это «тягло», а для казаха это главная пища. На собраниях крикуны с района и области обещали тысячами «лошадиные силы», т.е. тракторы, комбайны. Пока это все пришло, народ умирал и уходил в Кытай. Иса именно так выговаривал страну-прибежище.
Воцарилось скорбное молчание. Якоб хотел было поделиться с соседом о своей печали, вызванной незабываемым своим собранием, да устыдился. Его печаль не шла в сравнение с трагедией, что пережили соплеменники Исы Айсина, от селения которых осталось одно название Шункуркуль.
Якоб с этим грустным грузом на сердце молчал до позднего вечера, пока не вернулся из конторы Филипп. Он поделился с сыном о том, что услышал из уст Исы.
Что поделаешь, — развел руками Филипп. Новоявленные политические начальники едва ли понимали, что катастрофически нелепо стригут всех под одну гребенку. По существу людей Азии одним росчерком пера пытались обратить в европейцев, т.е. фактически ставили в гибельные условия.
Якоб пил торопливо, а Иса, на правах хозяина, сдерживал гостя, ждал от него разговора. И разговор последовал, но не за столом, а после чая, когда Якоб решил осмотреть хозяйство.
Восстанавливать кошару не имело никакого смысла. Проще напахать дерн и построить стены заново. Конюшня выглядела вполне надежно. От строений до воды было не больше полсотни шагов. Берега поросли камышом и кугой.
— Тут Иса, надо огород сажать. Картошку, свеклу, тыкву. Это на случай, если не хватает мяса. Еще лучше посеять немного овса. Будет из чего кашу варить, лепешку печь.
— За овес посадить могут, — усомнился Иса, — зачислят в воры или вредители.
— Умный начальник промолчит. Уже сейчас видно, что война это надолго. Фронт все заберет. А дать фронту человек может только, пока он живой и крепкий.
Иса понимающе кивал и посетовал на свое здоровье. С левой рукой у него беда, детский вывих в локте вправили неверно. А случился он от падения со стригунка.
Якоб, разумеется, привез к последнему причалу не только семью из шести сыновей, но и опыт овцевода Ставрополья. Он помнит о невиданном урожае картошки на маленьком клочке земли, щедро сдобренной овечьим навозом. В душе он сам себя подбадривал: страна мобилизована и я мобилизуюсь. Дуэль с судьбой еще не окончена.
Талая вода сходила медленно. Огород при доме Якоба явно указывал на уклон. У порога уже было сухо, а на противоположном конце огорода окопанного рвом, плескались брачными парами дикие утки. Они прилетали, падая с крыла на крыло, издавая специфический посвист перьями, и стрелой ложились на плес.
Май месяц для Исы Айсина был временем отправки лошадей на призывной пункт. В обязанности табунщика входила элементарная подготовка коней, т.е. приучить к узде и седлу.
Весной 1942 года Иса понял, что до плана ему может не хватить одного коня. Он был в наличии редкостного окраса, цвета охры, не в меру резвый и сильный. Он хитро уходил от аркана. Пойманный и удержанный, он ревел как свинья, мотал верховую лошадь Исы как хотел, бросался на спину.
-Не робей, Иса, объездим, — заверил Якоб, — уйдет твой «дезертир» в армию как миленький.
Вечером табун загнали в помещение. Якоб с Андреасом зашли в конюшню, и сын встал с арканом недалеко от коня. Окна закрыли сеном и в полной темноте «дезертиру» накинули аркан, привязали коротко с столбу. Когда окна открыли, лошадь мелко тряслась в лихорадке. Она была растеряна. А когда ушел на волю табун, пленник попытался освободиться, но не тут-то было. Столб, к счастью, выдержал. Дальше конь разобрал вкус стальных удил и вынужден был до падающих хлопьев пены кружить на длинном аркане, а через двадцать минут Андреас уселся на жеребца, задрал ему высоко голову, перекинул аркан через гриву и пустился вскачь в Шункуркуль.
Вернулся Андреас через полчаса. Охра темнела мокрыми темными пятнами. Иса выполнил свой план по поставке коней фронту.
Иван Сартисон
25/04/08
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
