Заканчивался июнь. Рамзия неожиданно в воскресный полдень появилась дома. Якоб с Георгием и Гансом стучали топорами. Пристройка уже выросла наполовину. Хозяйка в наилучшем настроении делилась радостью: сдала в потребкооперацию более полутонны меда с первой качки. Она угостила мужчин кумысом. Сыновья впервые пили его и не сразу поняли: то ли это молоко от жажды, то ли это богатырское пиво, как им это пояснила Рамзия.
— Где печку ставить будем? осведомился Якоб.
— Сам как думаешь? доверительно спросила хозяйка.
— В самый холодный угол, чтобы не промерзал, и спать за печкой приятно будет.
— Правильно. Пока дети и внуки за печкой на лежанке будут, а к старости и сами туда заберемся.
— У немцев есть присказка: дома есть дома, а за печкой это дважды дома.
— Ай как правильно! Мудро сказано, улыбнулась Рамзия.
— Когда опять ждать? осведомился Якоб.
— Это только пчелы и небо знают, уклонилась от ясного ответа Рамзия, от дождей и солнца зависит.
Якоб уже доподлинно знал, что люди Азии не жалуют вопросы «когда?» и «где твой дом?». На последний всегда ответ: под горой.
А смысл прост: если зовут в гости, то окажи честь и не сетуй, что далеко и долго, что тебе некогда, и ты, мол, торопишься. О чем с таким гостем говорить можно? Торопится тот, кому сказать нечего.
Якоб с Катей проводили Рамзию не с пустыми руками. В узелке ей вручили кребль (хворост), испеченный на конопляном масле: «Чай пить будете. Они долго храниться могут».
Рамзия хотела умоститься впереди пустых бидонов, но глянув на вожжи и кнут, вернулась к Якобу. Куда-то исчезла веревка, заменявшая вожжи, и убогая камча.
— Откуда у тебя эта обновка? С такой сбруей только свадьбу возить. Где купил? Брат спрашивать будет.
— Купил я кожу, а сшил сам. Мала-мала шорник я.
Вожжи на концах были сплетены и заканчивались карабинами, а кнут смастерили мальчишки, двухколенный из шести и четырех жил.
Ребят, естественно, в эту жару можно было сыскать только на реке, в ежевичных зарослях. Дикая ягода была лакомством и вторым блюдом в их меню. Губы у мальчиков были как в помаде, а руки как после драки с девчонками.
Река, хоть и в горной местности, имела заводи, где на отмели резвились рыжие пескари. Малышня ладила удочки и дергала их нередко даже на голый самодельный крючок из маминой булавки или нитки из трелевочного троса.
Младший, Христян, удивлял старших братьев и местных озорников в скорости плавания, особенно на спине.
Возвращались ребята к ужину, когда по улице пылило стадо коров вперемежку с овцами и козами.
Взрослые вставали вместе с солнцем. Телега с лесорубами, что жили на станции, никогда никого не ждала. В нее прыгали на ходу и тряслись потом полчаса к месту работы.
Пароконка заученно перешла на шаг и встала у коновязи. Якоб остановил свой взгляд на каурого жеребца под седлом. Он его видел во второй раз. На нем заезжал милиционер, взявший его на учет. На крупе лошади красовалось тавро «ВВ», то есть военное ведомство: «Списали коня со строевой службы».
Едва лесорубы разошлись по лесосеке, как Якоба позвали в контору. Войдя, он поздоровался с директором Сулеймановым и его гостем.
— Ты, Гардт, на станции займешь квартиру Сайбеля. Заслужил ты ее старательным трудом с двумя работниками, что прибыли к тебе.
— Еще двое прибудут скоро, тоже работники.
— Да сколько же их у тебя?
— С учениками девять, и все мужики.
Сулейманов деликатно покинул контору. Гость одним легким жестом остановил Якоба, когда тот намеревался оторваться от табурета.
— Вами тут, товарищ Гардт, как я вижу очень довольны. Голос отличался не столько мягкостью, сколько вкрадчивостью.
— Спасибо за мнение. Я ведь тоже весьма доволен. Налаживаю заново, в непривычных условиях, свою жизнь, чтобы не хуже чем у людей было. Вроде получается.
— Ты налаживаешь, а вот твой земляк Сайбель посчитал иначе. Вот не прижился же? С чего бы это?
— Сайбель старше меня. У него одни дочери. Все, кроме одной, семейные. А внука ни одного еще не видел.
— А не причина ли, что власть у него больше, чем у других забрала?
С языка Якоба просились слова: оторвать кровное, накопленное не одним поколением это больше чем обида, скорее кровоточащая рана, не всегда безопасная. Но мысль споткнулась у него на «других». Не относишь ли ты меня к ним?
— Время лечит. За три года, если и была обида, поди, вся выветрилась. Жаловаться, роптать крестьянину не пристало. Вот работаю сейчас, и совершенно спокоен. Ни силы небесные, ни силы земные никаких сюрпризов вроде града, засухи, мороза на бесснежную озимь не преподносят.
— Сюрпризы иногда от личного поведения появляются.
«Надо закруглить разговор с этим философом. Выискивать обиды на власть явился», — подсказал сам себе Якоб.
— Сайбель с людьми отлично ладил. Память о себе хорошую оставил.
— Вот и ладно. Ссылают сюда многих. К сожалению, не все забывают дома тот устав, по которому до советской власти жили.
Якоб передернул плечами, вздохнул, и это было красноречивее, чем слова: «Что поделаешь».
— Хорошо. Ты свободен. Может, еще увидимся.
Якоб удалился, не сказав «до свидания». Он раздумывал: что же тут было главным? Передача ему квартиры Сайбеля или степень благодарности Сайбеля? А может и моя? Но каков? «Ты свободен!» Так бы и добавил: как птица в клетке!
Этот понедельник, вернее, эти четверть часа под проницательным взглядом собеседника, привычно севшего спиной к окну, снова и снова всплывали в памяти Якоба. Беспокоило одно: насколько это все относилось к нему лично?
Семья Якоба к всеобщей радости разделилась на две: он со школьниками в доме Рамзии, при жене, а старшие решили не тратить силы на переезд с работы и на работу и остались в бараке на лесосеке. Все вместе собирались в субботу, на банный день, да и в воскресенье достраивать комнату. Все были настолько заняты, что почти не замечали друг друга.
Лето в Башкирии куда короче украинского. Об этом напомнила Рамзия через две недели, когда она вернулась с пасеки с очередной партией меда. Якоб поехал с хозяйкой в райпотребсоюз помочь разгрузить телегу. На ней было десять фляг, и мед сидел в них как свинец. Управились со сдачей за минуты, Рамзия набрала чаю, печенья, керосину, сахару, взяла деньгами за часть своего товара и, позвякивая пустыми флягами, направились домой.
— Слушай, Жакуп, может с Катимой на пасеку заглянешь? Отдыхать иногда надо. Мой Рахим зовет тебя.
— Это целый день выпадет из наших планов, но мне это интересно. Вот на Троицу, через неделю, может быть
Рамзия сделала вид, что не поняла уклончивый ответ Якоба.
— Вот и хорошо, Жакуп, она не то что упрямо переиначивала имена, а говорила так, как это привычнее, ведь произношение настолько схожее, что всем все понятно.
О чем шептались на ломаном русском языке Рамзия и Катя никто не слышал. Но стоило Якобу замолвить слово о неожиданном плане на Троицу, как Катя сразу, не раздумывая, согласилась. Она ведь мечтала о какой-нибудь работе. Не одному же Якобу.
— Обижать хозяев негоже. Заодно на природе помолимся. Ты уж полгода почти в церкви не был, да и мне бы пора.
— Был я в церкви в Уфе, — возразил Якоб. Запустение там. Удивительно, как легко люди восприняли этот запрет. Может, пример с Иисуса взяли. Его правило было очень простым: молиться можно всюду и всегда. Ведь он чаще всего молился в одиночестве, удалялся при молитве даже от своих апостолов и учеников-последователей.
Неделя минула в заботах как один день. Едва поднялось воскресное солнце, как Рамзия въехала во двор. Ей предложили чай и лепешку с маслом и она не отказалась.
— Поедем скоро. Я захвачу сахар, на случай, если заладят дожди, — пояснила Рамзия. Как доедем, так обедать сядем. Рахим уху готовит. Это блюдо он мне не доверяет. Говорит, что вкусно уха только у рыбака получается.
— А мы для аппетита захватим, — нараспев, улыбаясь сквозь пышные усы, произнес Якоб, — праздник есть праздник.
Праздник и в самом деле удался на славу. Рахим провел своих гостей к ульям, зимнему домику для пчел, а потом пригласил в юрту.
Рамзия же занялась самоваром, пока хозяин предлагал гостям подушки в красном для дорогих и желанных гостей углу, под пестро-красным ковром, на домотканых узких одеяльцах, расшитых шахматно, смахивающих на дорожки. На ковре домбра, рысья шкура, ружье.
Катя с Якобом пили чай, ароматный, со сливками, ели баурсаки и весьма удивились, когда после чая появилась наваристая уха. Под нее и за знакомство наполнили мизерные рюмки. И это было только серединой хлебосольства.
Обед завершило мясо, оставшееся с зимы в форме колбасы-шужука, и кумысом.
Мужчины аппетитно ели и не спеша беседовали. Катя сама себе удивилась, когда ароматное мясо вызвало у нее тошноту. В мыслях пронеслось: «Неужели после годовой разлуки наши ласки были не в меру бурными?» Она с усмешкой отмахнулась от своих подозрений.
После обеда Рахим показывал Якобу лес, медоносы. Не обошли они в своих разговорах веники-метлы, корзины, седельные луки, заготовки для ярма и хомута, черенки для лопат и вил, топорищ.
Жены говорили об уральском разнотравье, травяных чаях, лечебных травах. Катя впитывала каждое слово, каждый рецепт. Ведь ее вездесущие мальчики нередко простужались. Как они на новом месте будут?
— Тут климат очень здоровый, — уверяла гостью Рамзия.
Когда солнце стало розоветь и клониться к закату, Катя забеспокоилась.
— Отдыхайте, ребята у вас взрослые, сами с ужином справятся. Вам и заночевать можно. А утром отвезем.
— Нет, Рахим. Лесоповал требует сильного мужика, отдохнувшего и сытого. А спать лучше дома, за печкой Спасибо за хлеб-соль, но мы уедем. Будем рады видеть вас — тут Якоб осекся, — у себя.
Рахим заложил лошадку и повез гостей в обратный путь. Катя всю дорогу молчала. Якоб заговаривал лишь на приметных частях дороги: какая проселочная ведет прямо в Уфу, какая в какой из соседних леспромхозов?
И опять спуск-подъем, спуск-подъем, поворот за поворотом, и так до самого места.
Раздав ребятам гостинцы, Катя и Якоб собирались ко сну, чтобы с петухами, до солнца собрать всех на работу.
Якобу она на ночь глядя, шепотом, сообщила новость: «Может, я ошибаюсь, но мне кажется, у нас будет еще один ребенок».
— Ну и правильно. Для круглого счета, еще один, десятый нужен. Он нежно обнял жену за талию. Через минуту их охватил безмятежный сон.
Иван Сартисон
07/03/08
Все самое актуальное, важное и интересное - в Телеграм-канале «Немцы Казахстана». Будь в курсе событий! https://t.me/daz_asia
